каптары и потрепали их, но сколько-то сотен еще осталось, где найти столько бандитов, чтобы справились?
Опять придется ждать. Марк, даже и влюбленный, не будет сидеть в четырех стенах, обязательно выберется на охоту, или ввяжется в какую-нибудь потасовку в трактире. Любит он трактиры. Есть ли у нее люди?
Пожалуй, Алибек с его головорезами сгодится. Алибек — это, конечно, не Муртаз, он и глупее, и безынициативен — ему все надо разжевывать и растолковывать, этому Алибеку, и если что-то пойдет вразрез со сценарием, он растеряется и провалит дело.
Ах, Муртаз, ну почему ты оказался таким хорошим братом?
Не сиделось.
Мариам встала, прошлась по комнате, остановилась у окна. За темным стеклом, за плотно закрытыми ставнями задувал ветер. Суровая в этом году выдалась осень.
А в Бахристане сейчас тепло, созрела хурма, раскрасила рыжим сады Киза. И гранаты, словно тяжелые капли крови, повисли на ветках…
Мариам редко вспоминала родные места. Слишком велик контраст с ненавистным городом Даном.
С первого взгляда она возненавидела его, этот город, его выкрашенные серебряной краской крыши, его узкие с бревенчатыми мостовыми улочки, бревенчатые дома. Даже дворец Межгорских королей был сложен из бревен, и походил больше на скопище сараев и свинарников, чем на человеческое жилье.
И этот дикий обычай — держать скот, и свиней, и коров, и даже коз, в домах. Не в одних с людьми помещениях, но все-таки под одной крышей.
Дикари!
Мариам отошла от окна, постояла у портрета Игнатия. Портрет был сделан незадолго до смерти, живописец изобразил короля стариком, немощным и больным. Мариам не видела ничего хорошего в этой современной модной манере, ей по душе были старинные портреты, на которых короли — предки Игнатия — были все на одно лицо, все полные сил, и здоровья, и молодости, только одним и отличались — одеждой.
Напротив висел портрет сыновей, Марка и Луки. Написан он был тогда же, и тем же мастером. Марк, почти взрослый мужчина, даже и борода пробивается на подбородке, держит за руку Луку, а Лука смотрит на старшего брата с обожанием. Мариам всмотрелась в черты Марка, сравнивая их с чертами покойного мужа. Да, он действительно похож — квадратный подбородок, толстые губы, взгляд исподлобья… Ах, Фируза, лукавая старуха, не заработала ли ты тогда на двоих сразу?
Очень возможно, подумала Мариам. Фируза, конечно, не была колдуньей в здешнем понимании этого слова, ночную нечисть она могла увидеть с таким же успехом, как и сама Мариам, но еще в Кизе Фируза славилась своими снадобьями и зельями, принимала младенцев, изгоняла нежеланный плод, могла вернуть девственность, не брезговала и ядами и приворотными зельями. Здесь ей негде было развернуться — колдуньи могли делать все это, и еще многое, и гораздо более умело. Хотя нет — ни ядами колдуньи не занимались, ни девственность не возвращали. И плод изгоняли тогда только, когда что-то шло неправильно в его развитии, или когда роды грозили женщине гибелью. Так что, должно быть, и в Дане нашла Фируза клиентуру — люди-то всюду одинаковы, что в султанском дворце, что в королевском. Особенно женщины. Если за тремя стенами, за семью замками гарема жены и наложницы султана ухитрялись заводить любовные шашни, то здесь, где все женщины — распутницы, нет, здесь точно нашлось применение талантам Фирузы. Должно быть, какая-то из шлюх короля хотела тайно вытравить плод, обратилась к Фирузе, и Фируза своего не упустила.
Лука был похож на нее, Мариам. Особенно мальчиком — даже пальчики его, тонкие, гибкие, трепетные пальчики, любовно выписанные живописцем, были в точности как у нее, Мариам. Тогда, в детстве.
Мариам посмотрела на свои руки. Пальцы ее остались тонкими по-прежнему, только вот ни гибкости в них давно уже нет, ни нежности. Сухие и тонкие пальцы старухи. Сейчас она уже, наверное, не сможет нанизать жемчужины на шелковинку — любимое развлечение ее детства. И струны комуза не заставит петь.
Комуз она привезла с собой. Она не знала тогда, что церковь Межгорья, бичующая церковь, запрещает музыку и пение, так же, как и танцы, и книги, и стихи.
Ее воспитывали в гареме так, как воспитывали всех девочек благородных семей. Ее учили петь и играть на комузе, ее учили писать стихи и заставляли зазубривать наизусть поэтические сборники давних поэтов; она знала, как понравиться мужчине, она знала способы развлечь его и ублажить. Мать учила ее различным способам устранения соперниц — от ядовитых ранящих сердце насмешек до рецепта «сердечного лекарства»; и как заводить дружбу с евнухами, как узнать, кто из них пользуется влиянием, а кто — нет. И еще Мариам знала, что — рано или поздно — ее выдадут замуж.
Нет, она не ждала, что спросят ее желания или хотя бы согласия, все девушки в Бахристане — собственность отцов и братьев, а тем более дочери султана. Ее судьба оказалась не так уж и плоха: ее могли выдать и за какого-нибудь дряхлого больного старца, или за слабоумного отпрыска какой-то мятежной семьи, для скрепления союза или укрепления верности трону. Нет, не то — она счастлива, что все сложилось именно так, что она стала женою Игнатия, и прожила с ним долгие и счастливые годы, и родила ему детей, и стала королевой. Но тогда, в свои двенадцать лет, разве могла она ожидать, что полюбит северного дикаря? И — самое страшное для тогдашней глупой девочки Мариам: этот брак означал, что она должна будет сменить веру.
Как ее жалели тогда — старухи, и челядь, и евнухи, и подруги! А женщины султанов — жены и наложницы покойного, ее, Мариам, отца, и других, ее, Мариам, сводных братьев, — жалели ее и тайно радовались, что не их дочерей ждет такая ужасная судьба. Три дня жалости выдержала Мариам, а на четвертый сломалась, выпила «сердечное лекарство» и легла на ложе, ждать смерти. Старуха, Фируза, почуяла что-то неладное своим крючковатым длинным носом, заставила признаться, заставила проглотить какую-то гадость, так, что все внутренности Мариам, кажется, вывернулись наизнанку. А вечером, когда обессиленная — от яда, и от лечения, и от плача, — она лежала ничком и страстно желала умереть, пришел брат, султан.
Он не жалел ее, и не говорил о жертве, которую она должна принести, и не спрашивал ее согласия. Брак ее с королевичем был решенным делом, и, как показалось тогда Мариам, Хуссейн даже и не знал, что она, Мариам, чуть не отравилась.
«Вытри глаза, сестра, — сказал султан, — и перестань реветь. Красивее от этого ты не станешь. И слушай. Я посылаю с тобой сотню джигитов. Ты должна постараться сделать так, чтобы они остались в Межгорье. Если не получится — так тому и быть. Но ты обязательно должна оставить при себе Саида, писца. Скажи, что он твой молочный брат, и что вы с детства не разлучались, и что ты умрешь без него — но Саид должен остаться при дворе короля Кирилла. Писать мне можешь с каждой почтой, но ничего серьезного — обычные пожелания здоровья и сообщения о своих делах. Кстати, тот же Саид пусть для тебя и пишет письма — вряд ли кто-нибудь в Межгорье умеет лучше него писать на бахри. Если же у тебя будут какие-то сведения, которые могут оказаться полезными, вдруг узнаешь чт? — ты понимаешь, да? — нужное нам здесь, скажи Саиду. Или напиши короткую записку, и передай Саиду, он найдет способ переправить сюда. Мне нужно десять лет только, десять лет мира — за десять лет у меня получится…»
Он ушел, и Мариам не успела сказать ни одного слова — «Почему я? — хотела спросить она, — почему не Лейла или Динара?» (Лейла и Динара были дочери наложниц старших братьев Мариам, ныне покойных султанов).
Не получил брат Хуссейн десяти лет, отравили брата Хуссейна. А обида девочки Мариам жжет и сейчас грудь старухи Мариам.
Наверное, поэтому она не совладала с собой и отравила Муртаза.
Мариам отошла от портрета, взяла со столика колоду карт. Еще одно греховное развлечение, наказуемое бичеванием — карты. Их завезли лет сто назад из Загорья, сразу же запретили, но по сей день в каждом доме позажиточнее играют в рамс и вист, а в трактирах — в очко и в дурака. И почти каждая старуха из благородных раскладывает пасьянсы, а иногда — что точно грозит адскими муками! — и гадает.
