Овалов и кубов сцепленье: то ящики сна и еды, хранилища зла, угнетенья, Рожают там в войлок, в кизяк И мрут в лишаях от вши, Там скрашен отчаяньем сыр, замешаны болью коржи. Он слышит рождение слов, он видит прозренье конурок, Годами закопанных в грязь, веками не знавших про свет. Он слышит, как молвит теперь слова необычные тюрок Гортанным своим языком: «мандат», «большевик» и «совет». Он издали видит спирали ветров, что идут круговертно, Простреленного офицера последний, отчаянный взмах. Дашнацкого маузера в сакле доносится выкрик предсмертный И волчье шуршанье в кустах мусаватистских папах. Бои завершались над степью, расколотой и пробитой, Пронизанной визгами сверл до жирных ее глубин, Где в залежах олигоцена ползет и сдвигается битум, В расщелинах снятого грунта, в разломах глубоких ложбин. То кровь геологии. Сало, растопленное веками, Засосанный в литосферу, процеженный недрами жир. «…A сверл не хватает и ныне, ведь столько работ перед нами, Так нет же — и нефть бюрократы заносят в низший ранжир!» То — посвист форсунок, то — натиск, дыханье моторов, движенье Энергии, влитой в глубины, идущей на помощь труду. «Еще и еще услыхать бы струи говорливой биенье, В цистерны швырнуть с размаху живую ее быстроту». Упрямо расправились плечи, спружинили мускулы сразу, Ремень затянувши на сумке с привычным походным добром — Блокнот для отрывистых формул, нужнейших заметок, приказов,— Он четок, как штрих астронома, и точен, как метроном; Вчетверо сложенный номер майской «Правды» белеет — С воззванием к закавказцам, с ленинским мудрым письмом. О пенсильванской нефти обтрепанный том Менделеева, И верный участник досуга — Некрасова избранный том. Мужская обычная ноша с амуницией боевою… Бойца, командира припасы — спутники всех передряг. Маленький смуглый подчасок ноги поджал под собою, Сторожевой с наганом, сунутым прямо за пояс, С продымленным карабином над гребнем английских касок, Оттягивает шаровары синеватой бомбы кулак. Тишь напряглась. А вечер расцвечен, как украшенья, Что в древних пергаментных списках сокровищем вправлены в вязь. Иранских писцов гололобых химера воображенья Вбирала многообразье, стоцветным узором вилась. В сияющих медных воротах, тугой синеве наслоений, В пролет колоннады отвесной багрянца замедленный взмах. Мозаика яшмы, порфира вплавлена в блеск светотени,— Как Шемахинское царство, солнце сходило в мрак. Былая земля Ирана, пласты вековечных аулов, Где прадед, и внук, и праправнук сдыхал на проклятых полях, Где раб-переписчик над текстом склонялся спиною сутулой,—
