Поднялись наверх… И тут мы узнали, что вчера на уважаемого Адольфа Гитлера было покушение. Какая-то сволота бомбу подложила. Ясно, что при таком, извините, печальном происшествии господину Гиммлеру не до нас…
— Страшно было, Дмитрий Федорович?
— Не приведи бог… И до этого еле-еле засыпал, под самое утро, а теперь…
— Очень я вам сочувствую…
— Спасибочко, дорогой Павел Михайлович…
— И Андрею Андреевичу горячо сочувствую. Когда при таких обстоятельствах на него внимание обратят…
После покушения на Гитлера Берлин стал похож на огромный полицейский участок. День и ночь проносились по разрушенным улицам машины гестапо. На перекрестках появились пулеметы. На центральных улицах на каждом углу стояли эсэсовцы с овчарками.
На Вильгельмштрассе, на Унтер-ден-Линден охранники стояли длинными цепочками.
Изменилось и положение «Русского комитета». Вокруг усилили охрану, на Викторияштрассе появилось много личностей в штатском с подозрительно оттопыривающимися карманами.
Самому Власову, всем его подчиненным аккуратно выплачивали жалованье, выдавали продовольственные карточки — пущенный однажды механизм продолжал действовать. Но Власову запретили выезжать из Берлина, к нему пускали только тех, кого пропускал Амелунг.
А теперь я расскажу о том, что для меня в то время являлось наивысшим смыслом жизни — чем и как я помогал Родине.
Я не люблю громких слов. А сейчас я сам употребил такие слова — «наивысший смысл жизни», «помогал Родине». Произносить подобные слова, конечно, надо реже, но чувствовать то, что скрывается за ними, надо постоянно, ежедневно, пожалуй, даже повседневно — это определение подходит больше. Разведчик, находясь за рубежом и в дни войны, и в мирные годы, повседневно должен думать о том, что он направлен в чужую страну не старшим по званию начальником, не своим учреждением, а послан на передний край борьбы своей горячо любимой Родиной. Только так, а не иначе. Только такое понимание своих обязанностей дает необходимую нравственную силу, без которой разведчик может потерять правильную ориентировку, даже пропасть.
Не надо думать, что разведчик — это человек, у которого все железобетонное, стальное: железное здоровье, воловьи нервы, стальной характер. Разведчик — это прежде всего человек, со всеми присущими нормальному, обычному человеку слабостями. Наконец, он может просто устать, устать от постоянного напряжения.
Если бы я в Германии хотя бы на минуту забыл, почему, во имя чего я нахожусь тут, я бы, наверное, свалился.
У спортсменов есть такое понятие — «второе дыхание». У меня «второе дыхание» появлялось от сознания, что я тут нужен.
Я представлял себе, что в тылу врага я не один, что где-то, может быть, совсем близко от меня — в Берлине, возможно, в Летцене, Гамбурге или Дрездене, в каких-то учреждениях и организациях Германии, в ее вооруженных силах, может быть, в абвере, возможно, даже в главном управлении имперской безопасности, в имперской канцелярии действуют мои товарищи. Но я мог это лишь предполагать, никого из моих товарищей я не знал, знать их мне не полагалось.
И еще. Мне, Андрею Мартынову, в тылу врага, в «Русском комитете» изменника Родины Власова надо было все начинать самому, начинать в одиночку. Советоваться я мог только с самим собой. А как хотелось иногда услышать совет: «Делай так» или наоборот: «Ни в коем случае так не поступай!» Как я завидовал тогда тем, кто не один, с кем рядом друзья, единомышленники!
Надо было и мне находить единомышленников, помощников, друзей.
Не скрою, мое положение в организационном отделе «Русского комитета» помогло мне. В мою обязанность входило знакомство с кадрами. Я мог целыми днями сидеть у заведенной Трухиным картотеки «личного состава» и без всяких подозрений исследовать личные дела.
Так я нашел личное дело капитана Николая Михайловича Кудрявцева, числившегося в резерве отдела формирования. Кудрявцев находился в Добендорфе в общежитии курсов пропагандистов и иногда с какими-то поручениями приезжал в Берлин.
Из анкеты я узнал, что родом он из Ярославля, родился в 1916 году в семье торговца, родители в 1932 году репрессированы как социально вредные элементы, в комсомоле и партии не состоял, образование среднее плюс военное училище, в армии с 1933 года — прямо из средней школы попал в военное училище.
Вот это и заставило меня внимательно присмотреться к Кудрявцеву. На его анкете в личном деле никаких немецких пометок не оказалось, очевидно, тот, кто допрашивал Кудрявцева, или торопился, или был неопытен.
Сын торговца, репрессированного в 1932 году, не мог попасть в военное училище в 1933 году, да еще в родном городе, где его должны были хорошо знать.
Мое решение побеседовать с Кудрявцевым окрепло после того, как Трухин приказал мне подобрать для него нового адъютанта — его Егор Розов пьяным попал под машину.
— Скажите, господин Кудрявцев, вы добровольно в Красную Армию пошли?
— Меня призвали…
— Как же так «призвали». Вы родились 23 декабря 1916 года, а в армию попали, сами написали, в августе 1933 года. Следовательно, вам в то время семнадцати лет еще не исполнилось. В этом возрасте не мобилизовывали…
— Ошибка, господин полковник. Я родился в 1915 году.
— Вы же сами написали. Анкета вашей рукой заполнена.
— Я сказал, ошибся…
— Сколько лет было вашему папаше, когда вы родились? Не помните?
— Не помню…
— Сорок было?
— Меньше… Я первенец…
— Стало быть, ему около тридцати было?
— Вроде.
— На фронте он был? В первую мировую?
— Как же… Рассказывал, на первой неделе забрали…
— Час от часу не легче, господин Кудрявцев. Выходит, ваш папаша в августе 1914 года на фронт ушел, а вы в декабре 1915 года родились… Давайте откинем девять месяцев, неладно получается. Или вы на мамашу клевету возводите, или…
— Может, отец в отпуск приезжал… По ранению…
— Все возможно. Допустим, вы правы, родились в 1915 году, тогда вам в августе 1933 года до полных восемнадцати лет трех месяцев не хватало. Не могли вас мобилизовать. Выходит, вы добровольно…
— Меня призвали.
— Я бы хотел, чтобы вы мне, господин Кудрявцев, правду сказали.
Говорю, а сам на него в упор смотрю. Губы он облизнул, — видно, у него во рту пересохло. А ему новый вопрос:
— Домашний адрес родителей?
— Улица Разина, дом восемь.
— Повторите!
— Улица Разина, дом 8.
— И вы утверждаете, что на улице Разина в доме восемь жили ваши родители? Не могли они там жить! Улица Разина появилась перед самой войной. До этого там пустырь был. Ваши родители…
— Совершенно верно, были репрессированы. Так это мои. А я говорю про родителей жены.
— Фамилия?
