будни, встали неизбежные вопросы: что делать, как жить? Продолжать занятия в высшем техническом училище? Но там ни от кого нельзя добиться толка. Идти в Красную Армию? Но в районном военкомате на учет взять взяли, а никакой должности не предложила, сказали: «Пока отдыхайте, надо будет, позовем!»
Оказалось, что он, не закончивший курса студент, потерявший на войне и в плену здоровье, в общем, никому не нужен, кроме родителей. Но и с ними отношения налаживались трудно.
Дня через три после приезда Сергей за обедом начал рассказывать:
— В вагоне говорили: вызывают дьякона в совдеп. Сидит там комиссар, нестриженый, небритый, держит по случаю неграмотности газету вверх ногами и грозно спрашивает: «Скажите, отец дьякон, как вы к Советской власти относитесь? Только не врите!» — «Хорошо, скажу. Ей-богу, не вру — боюсь!»
Профессор, словно не слышал, сказал жене:
— Я, Лида, опять сегодня доктора Коновалова встретил…
Друзей не было, поразлетелись кто куда. Была надежда на встречу с Варенькой Самариной, но мать, осторожно подбирая слова, сообщила, что Варенька вышла замуж и живет в Петрограде…
Как-то вечером профессор пришел домой очень усталым, молча поужинал и раскрыл «Правду». Сергей спросил:
— Ты, папа, в большевики записался?
Профессор поднял глаза на сына, ничего не ответил. Сергея вдруг охватило раздражение:
— Вспомнил молодость! «Из страны, страны далекой, с Волги-матушки широкой, ради вольности веселой…» Пока нас, русских людей, немецкие вши ели, вы с вашим Лениным на немецкие деньги сахар покупали… Откуда у нас в доме сахар, я хочу знать? Откуда?
В столовую вошла Лидия Николаевна. Она со страхом смотрела на мужа и сына.
Профессор спокойно сложил газету, снял очки.
— Ты поглупел, Сергей, в плену. Ничего, это пройдет… Я не большевик, но запомни: если ты хоть еще раз посмеешь так говорить со мной, — живи как хочешь, ты взрослый…
Встал, подошел к двери.
— Спокойной ночи… Мне завтра надо встать раньше. Я уезжаю…
Сергей вышел подышать свежим воздухом и наткнулся возле подъезда на Денежкину.
— Высокому начальству — почтение! — козырнул поручик.
— Вы все шутите, Сергей Александрович! — улыбнулась грозная со всеми комендантша.
С того вечера поручик редкую ночь проводил дома. Очень понравилось ему у Анны Федоровны.
…Лидия Николаевна вскоре догадалась, где бывает сын. Все — молчание отца, брезгливый взгляд матери — окупалось удовольствиями, получаемыми у Денежкиной.
На столе всегда красовалась бутылка водки, настоящей, «николаевской», с казенной печатью. На расспросы Сергея, где она берет такую немыслимую драгоценность, помолодевшая, похорошевшая Анна Федоровна только посмеивалась:
— А вы не любопытствуйте, а выпейте…
И подвигала закуску — копченую селедку, рыжики.
За столом Анна Федоровна называла гостя на «вы». «Кушайте, Сергей Александрович!», «Закусывайте, Сергей Александрович!», «Пожалуйста, сальца отведайте, Сергей Александрович!»
А как только Анна Федоровна гасила свет, Сергей Александрович превращался в милого, дорогого, желанного Сереженьку.
Случались и неприятности. В первый день Анна Федоровна вылила на себя, по-видимому, целую бутыль тройного одеколона, запаха которого Сергей не выносил.
Ночью он стерпел, благо выпил основательно, но утром заявил:
— Побереги одеколон для других нужд…
Одна ночь выдалась беспокойной.
Только-только легли, как кто-то тихонько застучал. Сергей взволновался — не отец ли? Не случилось ли что с матерью?
Анна Федоровна, не зажигая света, спросила:
— Это ты?
— Я! Открой…
Всего разговора Сергей не слышал, хотя из предосторожности на ощупь нашел все свое, оделся и подошел к закрытой двери поближе.
— Когда его черти унесут? Выставь, и все… Я же замерз совсем.
— Не командуй, я не нанятая.
Хлопнула дверь. Анна Федоровна пошарила по перине, спросила испуганно:
— Сергей Александрыч, где вы? — Обняла, зашептала: — Ложись, миленький, ложись…
— Кто это приходил?
— По делу, Сереженька. Милиционер. Черт кривой. Почему, говорит, ваших караульных не видно…
— Врешь! Я слышал… Это твой бывший кобель!
Анна Федоровна завернулась в простыню, засветила лампу, села на смятую перину.
— Идите-ка домой, Сергей Александрыч… Мужики у меня были, а кобелей не заводила. Вы — первый…
— Дура!
— Иди, миленький, иди!.. Маменька, поди, беспокоится, куда дите пропало.
До чего же не хотелось Сергею уходить! Анна Федоровна, поправляя волосы, подняла руки — простыня упала на колени…
— Ладно, не будем ссориться, — примирительно начал Сергей.
Анна Федоровна ловко накинула платье, защелкивай кнопки, ласково перебила:
— Я не ссорюсь, миленький. Мне, бабе-дворняге, с тобой, офицером, никак это невозможно — ссориться… Поздно, миленький… Я спать хочу. Уходи, дорогой. Как-нибудь потом зайдешь.
— Ты что, совсем одурела? Второй час…
— А ты не бойся. Я тебя до двери провожу.
Слова Анна Федоровна произносила ласковые, а голос сухой, лицо непонятное — не злое, не обиженное — гордое: «Не замай!», «Не подходи!»
Очутившись на темной, холодной лестнице, Сергей сообразил, какую глупость он ляпнул, постучал в дверь сначала тихо, потом погромче.
Анна Федоровна спросила:
— Кто там?
— Открой. Я ремень забыл.
— Днем приходите, — все тем же ласковым тоном ответила Анна Федоровна.
Сергей выругался и поплелся на четвертый этаж.
Отпер дверь, но она оказалась на цепочке. К двери подошел отец, посмотрел в щель, молча снял цепочку и так же молча повернулся спиной.
После, днем, Сергей искренне жалел, что не смог сдержать бешеного, злого крика. Уж очень много накопилось — неудачный визит к Денежкиной, выгнавшей его, как мальчишку, недовольство собой, родителями, пьяные ночи.
— Что ты мне спину показываешь? Ты лицом ко мне повернись. Давай поговорим!
— Хорошо, Сережа, после поговорим. Я занят сейчас.
— Чем это ты занят? Доклады для сволочей сочиняешь?
— У меня гости, Сергей.
Из кабинета отца в переднюю шагнули двое. Один лет сорока, высокий, худощавый, с высоким лбом, небольшой бородкой, второй — среднего роста, с пышной шевелюрой, в кожаной тужурке. Он прошел мимо Сергея, не обратив на него никакого внимания, взял кепку, встал у двери.
Сергей шутовски раскланялся, шаркнул ногой.
— Очень приятно. Пухов. Так сказать, младший. С кем имею честь?
Худощавый подал руку.
