— Дзержинский.
Сергей, пожимая руку, растерянно посмотрел на отца. Профессор неожиданно засмеялся.
— Вспомнил, Феликс Эдмундович! Вот память! Недаром медики говорят — первый признак склероза. Зелинский Николай Дмитриевич. Вы с ним не знакомы?
— Нет.
— Я вас познакомлю. Интереснейшая личность. Когда он в московском университете лекции читал — яблоку негде было упасть. Потом он поссорился с этим министром.
— С Кассо, — подсказал человек от двери. — Только он, кажется, не поссорился, а ушел в знак протеста против поведения Кассо.
— Вот именно! Он сейчас производит интереснейшие опыты, пытается получить из мазута первосортный бензин.
— Спасибо, Александр Александрович. Обязательно познакомьте. Извините, что так долго засиделись. Увидимся завтра. Впрочем сегодня — «завтра» уже наступило…
Профессор осторожно открыл дверь в спальню, разделся и тихо лег. Как ни старалась Лидия Николаевна плакать беззвучно, все же Пухов услышал:
— Не надо, Лидуша. Все образуется…
— Саша, милый. Что же это происходит? Он же совсем пропадет. Каждый день пьяный. Что делать? Поговори с ним, помоги ему.
Александр Александрович оделся:
— Хорошо. Поговорю.
Сергея дома не оказалось. Видно, только что ушел — дверная цепочка еще качалась. Но дверь была закрыта тихо, без обычного грохота.
«СЛОВО ПРЕДОСТАВЛЯЕТСЯ ВЛАДИМИРУ ИЛЬИЧУ…»
В понедельник 29 апреля приехали отец и Фрунзе.
— Эх вы, сони московские, — шутил отец, выкладывая на стол коричневые лепешки из жмыха. — Это все мать: «Возьми да возьми! Голодные они там, совсем, наверное, отощали!» А они вкусны, пока горячие, а остынут, как камни…
— Хорошо в бабки играть вместо биты, — мрачно пошутил Фрунзе.
В этот раз он показался Андрею усталым, посеревшим. Когда Фрунзе, выпив стакан чая, ушел, Андрей спросил отца:
— Что с ним?
— Язва донимает. Весна. Мы пробовали через Софью Алексеевну, чтобы он лучше других питался, яиц раздобыли, с молочницей договорились. Послал он нас. С утра ему всегда хуже, днем разгуляется.
Андрей подал отцу вчерашний номер «Правды».
— Читал? Тут статья Ленина «Очередные задачи Советской власти».
Отец схватил газету, так и впился в нее.
За тринадцать лет пребывания в партии Михаил Иванович повидал всякое. Были радостные, счастливые дни лета 1905 года, когда на берегу Талки заседал первый в мире Совет рабочих депутатов и когда казалось, что победа революции совсем близка. Были и горькие дни, особенно в декабре, когда из рабочего отряда, ушедшего под командой Арсения в Москву, вернулось живыми меньше половины.
Были тюрьмы — шуйская, владимирская, десятка полтора пересыльных — с тяжелым спрессованным воздухом; парашами, клопами, баландой; были зимние этапы, прошел не одну сотню верст и на всю жизнь запомнил, как в тюремном дворе выкликали:
— Семенов?
— Есть!
— Творогов?
— Разрешите доложить, ваше благородие? Творогов ночью преставился.
— Хорошо. Тачкин, вычеркни.
— Есть!
Была одна из самых главных тюрем Российской империи — Александровский централ…
Были месяцы без единого письма из дома — наказание за строптивый нрав, были голодовки, неудавшиеся побеги, отсидка в карцере, но никогда Михаил Иванович не падал духом.
Случались страшные дни, куда страшнее, чем этап или карцер, когда узнавал о гибели товарищей — повешенных, расстрелянных, умерших в тюрьмах от чахотки, не выдержавших и наложивших на себя руки.
Случались дни, когда кипел от гнева и презрения, узнавая об изменах бывших друзей или о провокаторах.
Однажды узнал, что друг, боевик Константин Захаров, стал городовым. Дмитрий Ухов прямо из тюрьмы пошел в монахи. Об Ухове думать было не так тяжело: он всегда был богом тронутый.
Был незабываемый путь домой из каторжной Сибири в марте 1917 года. На паровозе алое полотнище: «Привет политическим заключенным!» На вагонах красные флаги. А какие люди в вагонах: худые, плохо одетые — смесь арестантского со штатским и солдатским, — но все веселые, будто хмельные, ходят из вагона в вагон, разыскивают земляков. Почти на каждой станции — по всей великой сибирской магистрали — новые пассажиры. Объятия, поцелуи. Слезы на глазах — ничего не поделаешь, поистрепали в тюрьмах нервы.
И на каждой станции митинги.
Споры из тюремных камор перенеслись на митинги, собрания, длившиеся сутками.
Боже ты мой, что творилось даже в маленькой, по сравнению с другими промышленными городами, Шуе! Кто во что горазд! Прикатил на родину поэт Константин Бальмонт. Охрип от каждодневных речей на митингах, все больше «за войну до победного конца». В конце недели замолчал — начисто лишился голоса, только шипел, держась руками за горло.
А что же дальше? Что?
Большевиков в Шуе немного, не все еще вернулись, но даже и среди немногих — разброд.
И вдруг в «Правде» от 7 апреля, на третьей колонке статья Ленина «О задачах пролетариата в данной революции».
Какое это было счастье — проверить, правильно ли ты, Михаил Мартынов, думаешь: «Что же дальше?»
Какая радость понять, что ты по-прежнему единомышленник Ленина! Вспомнил, как в Александровском централе умиравший от чахотки питерский литейщик Иван Максимов за несколько дней до смерти тихо, спокойно ответил эсеру Черноухову:
— У каждого свое, Филипп! У вас Евно Азеф, у нас Ленин…
— Заведет вас ваш Ленин!
— Меня, к сожалению, скоро увезут в другое место, и я не смогу доказать. Ничего, Филипп, другие доживут и докажут, кто в конце концов будет прав.
Опять весна. Хлопот, забот до чертиков, это у Михаила Мартынова, члена Иваново-Вознесенского городского комитета большевиков, выборного директора фабрики, — хлопок кончается, топливо на исходе, денежных знаков нет, кормить людей нечем… А у Владимира Ильича сколько забот?!
Статья Ильича захватила старшего Мартынова полностью — ни о чем другом он думать уже не мог. Когда Андрей и Надя уходили, Михаил Иванович едва оторвался от газеты: «До свидания, дети!»
«…Мы, партия большевиков, — читал Михаил Иванович, — Россию убедили. Мы Россию отвоевали — у богатых для бедных, у эксплуататоров для трудящихся. Мы должны теперь Россией управлять».
Михаил Иванович читал медленно, обдумывая каждое слово:
