понимают ли они его. Андрей отрицательно мотнул головой. По красивому, гладкому лицу офицера пробежала легкая, едва заметная усмешка, но умные серые глаза сразу выразили полнейшее доброжелательство, и обер-лейтенант сказал по-русски:
— Разрешите представиться: обер-лейтенант Отто фон Роне. Оставлен здесь для сохранения в порядке нашего имущества.
Алексей Мальгин ответил за себя и за Андрея:
— Очень приятно! Мальгин…
Алеша Мальгин подтянулся, как будто даже стал выше. Но больше всего Андрея удивил голос Мальгина — в нем не было и тени обычной шутливости, он звучал ровно, спокойно, с достоинством.
— Если вам, обер-лейтенант, потребуется наша помощь, мы к вашим услугам.
Фон Роне на секунду задержал взгляд на Андрее и представил второго офицера:
— Лейтенант Балк. Направляется в город Ярославль председателем комиссии по делам военнопленных.
Балк молча поклонился, потом бросил что-то по-немецки.
Вскоре посольский состав был отведен на запасный путь и сдан под охрану пришедшей смене.
Андрей и Мальгин медленно, отдыхая после беспокойного дня, брели по Тверской.
— Буду учить немецкий язык, — неожиданно сказал Андрей. — И вообще языки буду, учить. А то словно немые. Видел, как он чуть не заржал над нами?
— Видел. Учи. Пригодится. Я немецкий слабо, но знаю. Я питерский, а у нас их там до войны тысячи жили. Знаешь, что ему Балк сказал про нас? «Осторожнее, обер-лейтенант, это молодчики из ВЧК». Нюх у него собачий…
ОТ АВТОРА
В предисловии к книге я уже писал, что мы с Андреем Михайловичем Мартыновым подружились. Я читал ему написанные главы, он делал замечания, советовал.
Когда я прочел ему главу о приезде в Москву графа Мирбаха, Андрей Михайлович вдруг сказал:
— Обер-лейтенанта Отто фон Роне я много лет спустя еще раз встретил. В обстановке не совсем обычной… В Берлине, в 1944 году, в «штабе» изменника родины Власова.
«ВАМ ПРОСИЛИ КЛАНЯТЬСЯ»
Рабочий пекарни Григорий Денежкин, ошибочно вовлеченный в 1905 году старшим Мартыновым в боевую дружину и выдавший Михаила Ивановича полиции, весной 1918 года жил в Москве. В опубликованные списки провокаторов Денежкин не попал: то ли пропустили при переписке, то ли его документы были сожжены, когда толпа, среди которой были и переодетые жандармы, громила в феврале 1917 года жандармское управление.
Денежкин не знал, что случилось с его донесениями, расписками в получении денег, — целы они или нет. Поэтому жить под своими документами он опасался и разжился чужими. Больше всего он боялся встречи с земляками. После бегства из Шуи Григорий вел себя, как ему казалось, более умно, «деликатно», и те, кого он предавал, продолжали считать его другом. А в Шуе его помнили, да и сам он не забыл обещания Анфима Болотина «вывернуть наизнанку».
Родители умерли, из близких родных оставалась только сестра Анна, переехавшая в Москву во время войны и служившая сейчас домовым комендантом. То, что фамилия у сестры была девичья — Денежкина, слегка беспокоило Григория: вдруг дознаются через нее? И он остерегался часто появляться у Анны Федоровны. Но когда все списки были опубликованы, Григорий стал держать себя посмелее. Сестре он строго-настрого наказал:
— Если кто любопытничать начнет, где я, что делаю и прочее, отвечай: «Приказал долго жить!» Так и говори: «Погиб за веру, отечество и свободу!» Только не брякни, дура, по-старому: «За царя!» В данный исторический период это ни к чему хорошему не приведет.
От частого общения с шуйским исправником Лавровым, а позднее с жандармскими чинами в Москве Гришка иногда выражался «по-ученому».
Денежкина не знала, где служит брат, чем он занимается. Она была довольна тем, что он навещает ее редко, не забывая каждый раз принести подарок.
С половины марта беспокойства от брата стало больше. Сам он появлялся все так же редко, но от него начали приходить неизвестные Анне Федоровне люди. Они приходили иногда ночью, по большей частью днем и произносили одни и те же слова: «Вам просил кланяться Леонид Николаевич!» Анна Федоровна отвечала, как ее научил брат: «Спасибо, очень рада». Приходившие оставляли оружие — то наганы, то браунинги, то «Смитт и Вессон», пачки патронов — и исчезали.
Григорий приказал ей все оружие прятать получше, в разные места — в диван, под перину, в подтопок, которым не пользовались, и ждать, когда придет человек с чемоданом и скажет: «Нет ли у вас случайно сердечных капель?» Ему надо ответить: «Есть, но не знаю, помогут ли». А он скажет: «Давайте, все равно приму». И только после этого выдать ему револьверы и патроны.
Все шло хорошо, человек с чемоданом приходил дважды. В конце марта к Денежкиной зашел поговорить по поводу продовольственных карточек сын профессора Пухова, офицер. Как на грех, от Анны Федоровны только ушел очередной посыльный, принесший три нагана. Два она успела спрятать, а третий — новенький, отливавший синевой, лежал на столе. Офицер, разговаривая, часто поглядывал на наган. Анна Федоровна все объяснила Пухову: какие нужны справки, как их заполнять, а он все не уходил — смотрел на револьвер.
Денежкина похолодела, вспомнив, что профессор дружит с самим Дзержинским, и с перепуга вдруг предложила:
— Хотите, подарю?
— Что подарите? — удивился офицер.
— А вот этот самострел… Куда он мне, бабе? А вы человек военный…
— Откуда он у вас?
— Нашла… Я ведь рано просыпаюсь, надо за домами смотреть. Иду, а он валяется…
— Хорошая находка… Совсем новый…
— Берите, берите…
Поручик ушел от Денежкиной с револьвером. По оружию Сергей Пухов соскучился, теперь, ощупывая револьвер, он чувствовал себя полноценным человеком.
Дома он лег на диван, сладко потянулся, закинул руки за голову и замурлыкал песенку, которую в немецком плену, в бараке, часто напевал его приятель, прапорщик Костя Полунин, неожиданно для всех покончивший жизнь самоубийством:
«А она еще ничего, — подумал Сергей про Денежкину. — Миловидная, наверное, не больше тридцати…»
Это происшествие внесло хотя и маленькое, но все же разнообразие в скучную жизнь. А жизнь не баловала. После радостной встречи с родителями, после первой беседы, затянувшейся до утра, начались
