— А я как раз и собирался о позиции Бухарина и всех «левых» коммунистов вам рассказать. И расскажу, но начнем, как говорят, по порядку. Вы, товарищи, о многом, я надеюсь, знаете из газет…
— Знаем, — загудели в зале.
— Поэтому общеизвестное я вам рассказывать не стану. Начну с Западного фронта. Командование германской армии, собрав крупные силы, начало наступление на англичан и французов. Сначала дело у немцев пошло неплохо, но потом они выдохлись и, потеряв в боях: около ста пятидесяти тысяч, приостановили наступление…
— В Киеве бузина, а в огороде дядька! — выкрикнули из заднего ряда.
— Это только вы, товарищ, думаете, что к нашим делам события на Западном фронте не имеют отношения… Чем больше потерь будет у германской армии, чем меньше успехов, тем надежнее мы можем рассчитывать на мирную передышку, которую мы получили по Брестскому миру…
— Черта с два!
— Каждый волен иметь свое мнение… Вернемся к фактам. Если бы я выступал, допустим, на Казанской железной дороге или на Курской, я бы сказал о последнем факте, но вы его уже знаете — сегодня с вашего вокзала отправились в Берлин сотрудники первого советского посольства… В самые, очевидно, ближайшие дни в Москву приедет немецкий посол. Немцы долго тянули вопрос об обмене послами, а тут сдались. Сопоставьте эти факты — потери на Западе и уступчивость в разговорах с нами — тут есть над чем поразмыслить, и прежде всего над тем, что Советское правительство правильно поступило, подписав Брестский мир… Что вы скажете, товарищ?
— Я потом выскажусь…
— И еще есть факты, которые ободряют нас, внушают большие надежды. В Берлине, Вене, в Брюсселе — во многих городах Западной Европы проходят демонстрации, митинге в защиту мира, в нашу защиту… Рабочий класс за мир, за нас, дорогие товарищи…
Хлопали бурно, долго. Кто-то крикнул:
— Алфеев! Вылазь!
Смидович жестом успокоил собрание, сделал небольшую паузу, и в наступившей тишине особенно ясно прозвучали его слова:
— Но наше положение, товарищи, очень тяжелое. Нас уже сейчас душит голод, а впереди до нового урожая самые тяжелые месяцы. Хлеб в стране есть, но его прячут, гноят те, кому не по нраву Советская власть, те, кому нож в сердце диктатура пролетариата…
Смидович говорил больше часа. Никто его уже не перебивал. Кто-то крикнул про «избиение анархистов», но его оборвали: «Брось, а то самого изобьем!»
— Седьмой съезд партии, — откровенно рассказывал Смидович, — избрал в Центральный Комитет Бухарина, Урицкого, Ломова, а они отказываются работать, заявляя, что не хотят разделять ответственность за последствия Брестского мира…
— Вроде как наш Лиходеев: как работа потруднее, так у него или теща в испанке, или жена животом мается, — крикнул кто-то.
После Смидовича выступали многие, но Алфеев отказался.
— Я вас не понимаю, а вы меня не поймете, — со злобой сказал он и ушел.
Потом слушали резолюцию. Последние слова резолюции, самые главные, самые нужные, были просты:
«Общее собрание поддерживает и одобряет правильную политику Советского правительства».
Внесли дополнение:
«Призвать «левых» коммунистов к порядку, чтобы не мешали».
Резолюция была принята единогласно. В заключение спели «Интернационал».
После собрания секретарь крепко пожал Андрею руку.
— Поздравляю! Только не забывай про наши мастерские…
— И я поздравляю, — сказал Петерс. — А забыть — не забудет, он на партийном учете пока у вас…
До Триумфальной площади шли вместе. Петерс спросил:
— Ты Алфеева знаешь?
— Который все кричал? Нет, не знаю. Контра…
Петерс ничего не ответил, только, прощаясь, сказал:
— Я узнал, у Алфеева трое детей и жена в больнице… Трудно ему сознательным быстро стать.
— Нас тоже трое было, когда отца на каторгу отправили, — вырвалось у Андрея.
— Люди бывают разные, Мартынов… А главное, не торопись с оценками… Ну, еще раз поздравляю! Будь здоров!
ОТТО ФОН РОНЕ
Днем двадцать третьего апреля нескольких человек, в том числе Мальгина и Андрея, позвали к Петерсу.
— Получено сообщение из Орши, — сказал Петерс, — что сегодня в Москву отправился поезд германского посла графа фон Мирбаха… Завтра он прибудет в Москву. Встречать посла — дело дипломатов, наша обязанность — избежать нежелательных эксцессов. А они вполне возможны… Вы входите в группу, которая и должна все предусмотреть, все предупредить. Старшим назначен я…
На перрон вышли председатель ВЦИКа Яков Михайлович Свердлов и секретарь ВЦИКа Варлаам Александрович Аванесов.
День выдался настоящий весенний — теплый, ясный. Свердлов — в неизменной кожаной тужурке, из-под нее виднелась белая рубашка с галстуком.
Посольский состав — шестнадцать пассажирских вагонов, шесть товарных и два ледника — подходил медленно, осторожно.
Поезд еще не остановился, а с площадки коричневого вагона ловко спрыгнул молодой, красивый, хорошего роста обер-лейтенант германской армии и медленно пошел рядом, держась рукой за начищенный до блеска бронзовый поручень.
Свердлов и Аванесов остановились шагах в пяти от коричневого вагона. Вперед прошли Карахан, знакомый с Мирбахом по Петрограду, где граф во время брест-литовских переговоров возглавлял особую миссию, и переводчик.
Обер-лейтенант что-то тихо сказал по-немецки, и на площадке показался посол.
Графу Вильгельму Мирбаху шел сорок восьмой год, но он выглядел гораздо старше. Синие круги под глазами, набухшие веки, щеки в склеротических жилках — видно, граф в жизненных удовольствиях себе не отказывал. И походка не по возрасту — медленная, шаркающая.
Пока переводчик излагал послу краткое приветствие Свердлова, Алексей Мальгин показал глазами на вагоны-ледники и шепнул:
— Знает граф, что в Москве есть нечего, с собой провиант захватил. Наверно, с Украины, салом да маслом набили…
Вскоре посол, сотрудники посольства, среди которых, к общему удивлению русских, оказалось шестеро в турецких фесках, и советские руководители покинули перрон. Из немцев остались несколько человек, среди них обер-лейтенант, первым ступивший на московскую землю, и еще один лейтенант, лет под тридцать, с энергичным лицом.
Обер-лейтенант, видимо, догадался, что молодые, одетые в штатское парни оказались около посольства не ради простого любопытства. Он подошел, козырнул и спросил сначала по-немецки,
