Очень смелый, не раз смотревший смерти в лицо, Борис Савинков, хотя он это и скрывал от своих товарищей, был непомерно честолюбив. Он жаждал власти.
Савинков несомненно знал, что после казни Ивана Каляева во многих церквах по просьбам прихожан попы служили молебны по «новопреставленному рабу божьему Ивану». Фамилии при заказе молебна сообщать было необязательно. Случилось, в некоторых семьях новорожденных называли Егорами — в честь Сазонова. Это была дань восхищения русских людей смелостью, жертвенностью террористов. Савинков предполагал: если погибнет на плахе или на эшафоте он, Борис Викторович, то вся Россия, как один человек, поднимется в яростном, кипящем бунте и сметет… Что сметет, было неясно — сметет, и все!
Савинкову представлялось, что все русские люди ждут не дождутся, когда к власти придут эсеры, и он, Борис Викторович, будет одним из первых, если не самый первый. Под «русскими людьми» он подразумевал всех, кто живет на огромной площади от русско-германской границы до берегов Тихого океана, — учителей, фабрикантов, студентов, адвокатов, гимназистов, помещиков, крестьян и рабочих.
Рабочие у него всегда были на последнем месте. Больше всех Савинков, как ему казалось, любил крестьян. Мужика он, по собственному признанию, «любил эмоционально» — над полем поднимается солнце, капельки росы на молодых липких листьях берез, отливает коричневым блеском свежий, только- только вспаханный пласт, и над всем этим стоит не просто мужик в рваных портах и старых, пропахших навозом онучах и не древнюю, засыпающую на ходу клячу понукает он, а стоит этакий Микула свет Селянинович с огнедышащим чудо конем…
Ради этого Микулы Селяниновича, а точнее, для того, чтобы учить этого добра-молодца, как надо жить, если к власти придут эсеры, и прикатил Борис Викторович после февральской революции из эмиграции в Петроград на первом пароходе.
При встрече было все — живые цветы, слезы на глазах, и не только у дам, всплакнул даже Александр Федорович Керенский. И потом все было как положено — банкет, опять пылкие речи, жаркие объятия, было даже шампанское — продукт по тем временам отчаянно дорогой.
После цветов, рукопожатий и объятий начались деловые дни, будничные хлопоты.
Сначала они были приятными, даже милыми: организатор покушений на министров, шефа жандармов и генерал-губернаторов сам стал, правда на короткий срок, генерал-губернатором Петрограда.
Но вслед за приятностями началось черт знает что!
Не только в столице, а повсюду происходило совсем не то, что ожидалось Борисом Викторовичем. Бог с ним, с Питером, даже с Москвой, с Иваново-Вознесенском, там всегда верховодили социал-демократы, проповедующие марксизм. О марксизме у Бориса Викторовича понятие было тоже смутное: так изредка заглядывал, и то больше в эмиграции, в книги господина Плеханова, что-то насчет монистического взгляда на историю… Но показалось скучно — темпераментному, пылкому боевику нужно было другое. Если по улицам Питера — от застав, от Путиловского завода, с Выборгской стороны — шли колонны демонстрантов с плакатами «Вся власть Советам!», «Долой министров-капиталистов!», — это, в общем, для Савинкова не было полной неожиданностью. Неожиданным, удивительным, даже страшным было поведение Микулы Селяниновича. Предполагалось, что крестьяне как-нибудь найдут общий язык с крупными землевладельцами. Понятно, крупные должны были добровольно от своих палестин кое-что отрезать, подарить общинам, а общины в свою очередь эту землю распределят «по справедливости». Меры этой самой «справедливости» Савинков не знал, ему очень нравилось само слово — «справедливость». А кому и сколько земли, на какой срок — навечно или временно, на тридцать, сорок лет, — это уже скучные детали, пусть этим занимаются землемеры.
А получилось непонятное. Мужики начали действовать по-своему. В 1905 году они пускали, и частенько, в барские хоромы «красного петуха». Это можно было понять и простить — насолили мужикам некоторые неумные господа. Но сейчас не 1905 год, а другие времена! Можно же договориться наконец! А мужики господ выгоняли; случалось, поджигали усадьбы, но чаще усадьбы берегли, даже охраняли, особенно машинные сараи, где хранились сеялки, веялки, косилки, — пригодится, дескать, и, как пролетарии, ходили с лозунгами «Вся власть Советам!». И еще одно было тягостно, непонятно — русские люди в большинстве не хотели воевать, продолжать войну с Германией.
И Савинков поспешил на Юго-Западный фронт полномочным комиссаром Временного правительства при генерале Лавре Георгиевиче Корнилове.
Надежд на Верховного главнокомандующего вооруженными силами Временного правительства возлагалось много, и самая главная: только он, Лавр Корнилов, сможет покончить с большевиками и навести в России властной рукой железный порядок и продолжить войну с тевтонами до победного конца.
Савинкову хотелось быть там, откуда должна прийти победа, и он охотно принял предложение стать комиссаром Временного правительства при ставке Верховного главнокомандующего. А ставка в августовские жаркие дни 1917 года являлась не только военной ставкой, а главным штабом контрреволюции.
Победы не вышло — не получилось! Питерский пролетариат грудью встал на защиту революции. Кандидата в российские Наполеоны арестовали по приказу другого кандидата, метившего на то же место, — Александра Федоровича Керенского и поместили под охраной на гауптвахте в городе Быхове.
Лавра Корнилова спас верный друг генерал Духонин, назначенный в сентябре 1917 года Временным правительством начальником штаба Верховного главнокомандующего. Духонин освободил Корнилова, снабдил деньгами, охраной, помог уйти на Дон.
Правда, самому Духонину не повезло. После Октября он объявил себя Верховным главнокомандующим. Большевики сначала вроде бы не возражали, а потом, ночью 9 ноября по старому стилю, вызвали Духонина к прямому проводу и потребовали, чтобы он немедленно начал переговоры с воюющими государствами о перемирии. Со стороны большевиков у провода находились Ленин, Сталин и Крыленко. Духонин начал ссылаться на всякие трудности, а потом намекнул — кто вы, дескать, такие?!
И получил свое: «Уволить!» И главнокомандующим назначили прапорщика Крыленко.
А вскорости Духонина убили…
Борис Викторович решил, что ему в Петрограде, да и не только в столице, а везде, где у власти большевики, находиться резону нет и препожаловал на Дон.
Генералы Алексеев, Каледин и другие — их тут много собралось — с Борисом Викторовичем говорить говорили, но существенную разницу между собой и террористом обозначали без всяких околичностей — бог с ним, с Плеве, характер у покойника был вздорный, а вот кончину великого князя Сергея Александровича и тем более посягательство на жизнь государя императора простить невозможно.
Особенно круто обошелся с Борисом Викторовичем товарищ донского атамана Каледина Митрофан Богаевский, младший брат генерала Африкана Богаевского. Митрофан был вроде бы господин интеллигентный, учился в университете, одно время даже преподавал, а разговаривал с Савинковым, как мясник, — грубо, неучтиво.
— Вы нам воду в тихом Доне не мутите! Нос не задирайте! Эка невидаль — на Дубасова покушались, мы эти, как их, головы р-рубить враз могем!..
Как-то на заседании Донского гражданского совета Савинков удивился чрезвычайно — вошел седовласый, лохматый Струве, вошел, как свой, с улыбкой кивнул Каледину. Петр Бернгардович сделал вид, что Савинкова не узнал.
Попозднее тот же Митрофан Богаевский объяснил Борису Викторовичу разницу между ним, Савинковым, и «легальным марксистом».
— Марксистом Петр Бернгардович никогда не был, так немножко баловался, и все. И в убивцы, вроде вас, не лез… Так что вы, голубчик, должны сами соображать, почему мы к нему всей душой…
Где бы ни проходил Савинков — гостиничным коридором, по улице, в канцелярии войска Донского — спиной, каждым нервом чувствовал колючие взгляды, затылком ощущал взведенный курок нацеленного пистолета. Он понимал, монархистам — а на Дону собрались большей частью именно монархисты — он, социалист-революционер, руководитель «боевиков», нужен до поры до времени, а потом его как тягостную помеху уберут, причем без всякого шика. Пристрелят где-нибудь в номере, в ресторане — ну это еще куда ни шло, Жореса в кафе убили, — могут пристукнуть булыжником в темном переулке…
Савинков выехал из гостиницы на частную квартиру, но и тут не оставили в покое. Ночью
