революционеров, способных в самый трудный момент выполнить свой долг… Личность комиссара неприкосновенна! Оскорбление комиссара, а тем более насилие над ним — самое тяжелое преступление»… Поняли? Имейте это в виду!
— Давно не были в Милютинском переулке? Сходите, посмотрите! Там на доме десять новенькая вывеска: «Штаб артиллерии Красной Армии». Вот так-с! Артиллерия! Выходит, большевики за армию всерьез взялись…
— Все декреты, декреты… Обязательные постановления… На днях тюремная коллегия Наркомата юстиции объявила: Трубецкой бастион Петропавловской крепости как место заключения упразднить навечно. Надежное место было у Романовых, крепенькое, давненько содержалось в порядочке, и нате вам, взяли эти самые коммунисты да и упразднили…
— А где они, Романовы? Император бывший проживает, по слухам, в Тобольске, в доме на площади Революции. Ходил, рассказывают, недавно в сопровождении конвоя в местный Совдеп получать карточки продовольственные на всю семью, на сахар и на керосин. Продовольственные и сахарные выдали на все семейство, как служащим, хотя полагалось бы отказать как нетрудовому элементу. На керосин — не дали, поскольку, дескать, Совдепу известно, что гражданин Романов Николай Александрович располагает большим запасом свечей… Если вдуматься — чудно получилось! — самодержцу всероссийскому в керосине отказали. А почему, на самом деле, и не отказать? Пожили в свое удовольствие, поди, все лампы-«молнии» палили, при электричестве сидели, а теперь пусть при свечах бывшая государыня муженьку рейтузы штопает. Слава богу, еще при свечах, многие нонче при лучине остались…
— А в Москве съезды! Второй съезд эсеров, докладчик по главному вопросу Мария Спиридонова, известная дамочка, на язык лютая! Съезд по народному просвещению — докладчик советский златоуст и эрудит Луначарский, Анатолий Васильевич. Съезд военнопленных-интернационалистов, заводила тут мадьяр Бела Кун. Съезд комиссаров юстиции, съезд по рыбному делу — и все в один день! Намечается, говорят, съезд анархистов…
ВЫХОДИТЬ ПО ОДНОМУ!
Съезд анархистов не состоялся. Не успели. Вечером одиннадцатого апреля кое-где появились оцепления, особенно в районе Малой Дмитровки, Поварской. На углах поставили пулеметы. Любопытствующим, задававшим наивные вопросы — что это означает, — молодые люди в красноармейской форме вежливо говорили: «Проходите, граждане, проходите. Не задерживайтесь».
Попозднее в дом 11 на Большой Лубянке начали привозить странных личностей. Один проследовал в подъезд молча, только энергично действовал руками, словно торопливый сеятель. Охрана долго потом подбирала разные золотые предметы — монеты, кольца. Нашли даже часы, и, представьте, тикали. Другой в распахнутой синей поддевке, из-под которой виднелась красная расшитая косоворотка, в цилиндре, кричал:
— Не имеете никаких правов! Я идейный! Это насилие! Я буду жаловаться. Самому Кропоткину!
Несколькими часами раньше состоялось экстренное заседание ВЧК. На него пригласили руководителей многих учреждений из всех районов Москвы.
Петерс объяснил:
— Московская федерация анархистов, объединяющая несколько групп и отрядов — «Смерч», «Ураган», «Немедленные социалисты», «Независимые» и другие, — не столько политическая организация, сколько уголовная. Возле так называемых «идейных» анархистов вертятся сотни мошенников, воров и даже убийц. Терпеть эти банды больше невозможно. Короче говоря, сегодня ночью, ровно в двенадцать, начнем.
Затем по списку начали выкликать людей, назначенных командирами отрядов Андрей с удивлением услышал свою фамилию.
Когда расходились, Мартынов, он и сам после не мог понять, как это у него вырвалось, спросил Петерса:
— А вы думаете, я сумею?
Петерс строго глянул на него.
— Захочешь, сумеешь. Сколько ты у нас?
— Ровно месяц…
— Вот видишь, месяц, это по нашим временам большой срок. Всей нашей ВЧК меньше полгода…
Отряду Андрея досталось вышибить анархистов из особняка Пастуховой в Гудовском переулке. Анархисты заняли его два дня назад, укрепиться не успели, оружия и боеприпасов не подвезли. Да и было их там всего двадцать семь человек. На предложение сдаться без боя из окон второго этажа выбросили что-то круглое, плоское — в темноте разобрать было трудно, — похожее на большую низкую кастрюлю с крышкой. «Кастрюля» грохнулась, зашипела, но взрыва не получилось.
Подождав, не сбросят ли еще какой-нибудь кухонный инвентарь, Андрей постучал рукояткой нагана в дверь и еще раз предложил сдаться без боя. За дверью тихо переговаривались.
Андрей сказал:
— Даю на размышление десять минут! Сопротивление бесполезно, дом окружен, у нас пулеметы и орудие. После десяти минут открою огонь без предупреждения.
Из-за двери ответили:
— Примите нашего парламентера. Надо обговорить.
— Никаких парламентеров и никаких переговоров. Выходить по одному с поднятыми руками!
Молодой коммунист с Прохоровской мануфактуры, данный Андрею в помощники, не выдержал, засмеялся. Он понимал, почему Андрей не хочет иметь дело с парламентером, — если тот не дурак, то сразу поймет, что никаких пулеметов, тем паче орудия, нет.
Но, видно, этот смех и оказался самым сильным аргументом: дверь распахнулась, и анархисты по одному, с поднятыми руками, стали спускаться в вестибюль. Там их тщательно обыскивали, поодиночке уводили в дворницкую, где у дверей и окон стояли парни из рабочего патруля с винтовками.
Только один анархист, здоровенный, кривой, с промятым носом, рук не поднял. В правой у него был небольшой чемодан, перетянутый для прочности ремнем.
Андрей скомандовал:
— Поставь чемодан!
Кривой двинул Андрея в лицо левой рукой — очевидно, он был левша — с такой силой, что Мартынов с трудом удержался на ногах, потом выстрелил кривому в ногу, тот заорал, бросил чемодан.
Когда все комнаты были осмотрены, собрано валявшееся под кроватями, под комодом и большим овальным столом оружие, из чулана вылезла перепуганная, вся в пыли и известке, согнутая в три погибели старуха в бархатной безрукавке, с длинной рыжей бородой. На спине болталось нечто вроде короны, склеенной из голубой лаковой бумаги. Поняв, правда с трудом, что ей ничего больше не грозит, она вдруг распрямилась и заговорила властно, требовательно, что будет жаловаться «господину градоначальнику». Она вспомнила какого-то князя Ростислава Михайловича, генерала Степана Петровича…
Дворник, тоже осмелевший после увода беспокойных жильцов, объяснил, что старая госпожа — это сестра мадам Пастуховой.
— Анна Петровна вместе с супругом, как услышали про заваруху в Петрограде, сразу денежки из банка и на юг, у них под Ялтой вроде пансиона… А эта, Лизавета Петровна, она безвредная, с ума тронулась года два назад, как получили письмо, что муженек ее Степан Петрович убит. Бороду ей эти хулиганы приклеили и корону вырезали… Хотели, говорят, на царство венчать: мать анархия — царица порядка!
Развязали на чемодане ремни. Помощник, сдерживая из вежливости улыбку, сказал Андрею:
— Начальник, в зеркало посмотрись! Ловко тебе кривой саданул. Очень ты на правую сторону, вроде, поправился…
В чемодане оказалось двести семнадцать тысяч рублей…
