городовые встают во фрунт!
Но для достижения этой несбыточной мечты надо очень многое иметь — университетское образование, связи…
Иногда перед Иваном Благовещенским вставал образ городского головы Флягина. «Ничего, что городок небольшой, зато денег много. Господи, да причем тут Флягин! Это же уметь надо — торговую фирму содержать, а прежде всего, надо оборотный капитал иметь. На учительское жалованьишко не разойдешься…
Вспоминал Волгу. И всегда она представлялась летняя, живая — плоты заворачивают из Унжи на широкую матушку, кормилицу!.. Лесопромышленники тоже неплохо живут! Миллионщики! Белые «самолетские» лебеди-пароходы… Капитан в белоснежном кителе, тент над палубой белый-белый, скатерти в салоне первого класса белые-белые… Как-то отец Алексей взял с собой Ивана нанести визит на пароходе бывшему однокашнику архиерею Платону. И у попов неодинаково получается — один архиерей, сидит в салоне первого класса, рядом солидный господин, лакеи с подносами бегают, а другой, хоть и соборный протоиерей, а сапоги порыжели и ряса не первой свежести…
В люди Ивана Благовещенского вывела война.
В 1915 году, после того как на фронте поубивали не только солдат, но и офицеров, особенно младших, в армию призвали и учителей, которых до этой поры не трогали.
В начале 1916 года юнкер Виленского училища Иван Благовещенский получил погоны прапорщика. Было ему в то время двадцать три года.
Усердно сражался молодой офицер «за веру, царя и отечество». За год успел получить три чина: подпоручика, поручика и штабс-капитана. Протянись война еще годик-другой, пришлось бы казне нести новые расходы: выдавать боевому офицеру полковничий мундир и погоны с двумя просветами без звездочек, как у государя императора полковника Романова, Николая Александровича.
И вдруг самого Николая Александровича свергли.
Полковничьи погоны для двадцатичетырехлетнего штабс-капитана Ивана Благовещенского, не успевшего как следует насладиться властью над сотнями людей, предоставленной ему от имени Верховного главнокомандующего, могли остаться несбыточной мечтой. Порадовал немного первый министр Временного правительства Львов, все-таки князь, чуть-чуть ободрил военный министр Гучков — солидный человек, поддал было энтузиазма Александр Федорыч Керенский, заставил поверить в утверждение незыблемости и порядка Лавр Корнилов — и нате вам, пожалуйста, в результате кипения страстей Ульянов-Ленин, Владимир Ильич… И размытый революционным ливнем фронт. Куда бежать от всех неприятностей? Куда?
И бывший штабс-капитан, без погон, без ордена, без медалей, в сапогах со сбитыми каблуками, в шапке без кокарды, в прожженной, рваной австрийской шинели, будто военнопленный (в своей, офицерской, появляться рискованно), заглянул в родительский дом.
Когда блудный сын щелкнул замком, большой, с хорошего теленка вислоухий пес лениво выбрался из конуры, хрипло забрехал. Старичок в желтой дубленке, разметавший тропинку, погрозил собаке метлой: «Дик! На место!», высморкался и спросил:
— Вам кого?
У Ивана Благовещенского тоскливо сжалось сердце, перехватило горло от жалости, именно от жалости, а не от любви к отцу — такой он стал маленький, опущенный…
И дом состарился, тес потемнел, растрескался, крылечко совсем обветшало, третьей ступеньки вовсе нет — каково старику перепрыгивать?..
— Скуповаты стали миряне, да и служб доходных мало: свадьбы редки, мужиков хоронят в чужих местах, в Германии, в Галиции, за Неманом, а то и во Франции, а от солдатских вдов и старух едва жив будешь. И все по митингам бегают, — обидчиво объяснила прибежавшая сестра Зинаида.
Огромная семья отца Алексея разбежалась — кто куда! Только одна Зинаида жила в Юрьевце. Елизавета, защитница Ивана на давнем семейном совете, — в Муроме…
Сидели втроем — Иван, мать и Зинаида. Мать поплакала немного и замолчала, посматривала на дверь: «Что-то не идет отец Алексей?»
Зинаида рассказывала без умолку, перескакивая с пятого на десятое. Но все же из ее не особенно складного, путаного рассказа — шутка ли вспомнить обо всем, что произошло за пять лет! — Иван понял: и здесь, в Юрьевце, верховодят большевики. «Народ сопротивляется, а ничего поделать не может», — сокрушенно повторила Зинаида.
На расспросы брата — кто же этот «народ», Зинаида назвала бывшего городского голову Флягина, управляющего пивным заводом, двух-трех лавочников, лиц духовного звания. И еще выяснилось, что больше всех тут «орудует» Володька Кретов, молодой парень. «Он у большевиков самый главный, и, надо отдать справедливость, мастак говорить и вообще не дурак, понимает что к чему и чем людей, в особенности голоштанных, за сердце хватить! Есть еще Иван Козлов, сам такой же голоштанец…»
И еще выяснилось: «Пошаливают! То там ограбят, то тут обчистят… Это уже не большевики, они этим не занимаются, но пока ни одного разбойника не словили… Ты же помнишь, как папа собак не любил! У нас пса отродясь не заводили, а сейчас видал, какого черта держит… Нельзя без кобеля — жить спокойно не дадут…»
Отец вошел в темно-синем подряснике, борода расчесана, редкие волосы аккуратно уложены, пахло от него глицериновым мылом «Брокар». Очки не домашние — в медной оправе, а церковные, праздничные — вызолоченные. Благословил. Иван по давней привычке попытался поцеловать отцу руку, — не дал, отдернул, сам трижды поцеловал сына.
— Как себя чувствуешь? Здоров?
Матушка улизнула, сославшись, что надо лезть в погреб за огурцами, грибочками. На Зинаиду отец только глянул — сразу испарилась, загремела в кухне посудой.
Отец и сын остались вдвоем. Отец Алексей стоя спросил:
— Что дальше делать собираешься?
— Пока не решил.
— К ним пойдешь? — кивок в сторону дома фабриканта Миндовского, где, по рассказам Зинаиды, «имел резиденцию» Володька Кретов.
— Посмотрю, как обстоятельства.
Отец Алексей помолчал, видно готовясь к самому для него важному вопросу:
— В церковь пойдешь? Всенощная сегодня.
— Обязательно, папа…
— Может, передумал? Богу послужишь?
— Нет, папа. Давайте не будем возобновлять этот разговор.
Отец Алексей побледнел, нахмурился.
— Тогда мне с тобой, Иван, больше говорить не о чем. Никаких других вопросов у меня к тебе нет…
И вышел из комнаты.
Весь апрель и май Благовещенский провел в Юрьевце, у сестры Зинаиды: ехать было некуда, да и не на что — денег ни копейки. Чтобы подзаработать на дорогу, определился на пристань сначала чернорабочим, потом присмотрелся, как махает кистью старый маляр Кондратьич, и попросился к нему в помощники.
Все было бы ничего, но раздражали частые, почти ежедневные митинги и собрания, до которых старый маляр был большой охотник.
— Ты, ваше благородие, домалюй эту стеночку, а я пойду послушаю, о чем разговор пойдет…
После первой получки Иван понял, что «от трудов праведных не наживешь палат каменных», — денег хватило на три дня. Можно было растянуть и на неделю, не подвернись бутылка «первача». А как было не выпить! Хоть на минуту забыть о проклятой жизни…
Выручил бывший городской голова эсер Флягин. Пришел вечером, молча посидел, повздыхал и совершенно неожиданно выложил пачку денег.
— Тут мои, а часть — отца Алексея. Немедленно уезжай, пока тебя наши архаровцы Кретов и Козлов не утопили… Они всех офицеров, которые не хотят с ними, под метелку загребают…
