— Всякое движение на улицах и переулках, прилегающих к Большому театру, на дни съезда закрыть. Жителям, а их тут немного, около пятисот человек, выдать пропуска. Трамвайную остановку напротив театра закрыть. Комендантом съезда назначен товарищ Стрижак. Пропуска для гостей действительны только за его подписью. Выдавать их будут во втором Доме Советов — гостиница «Метрополь»…
— К чему такие предосторожности? — в свою очередь улыбнулся Александрович.
— В моем родном языке нет такой пословицы, но в русском есть, — весело ответил Петерс: — «Береженого и бог бережет».
Александрович поднялся:
— Извините, я пойду…
Петерс называл фамилии чекистов, выделенных на время съезда в помощники к коменданту Стрижаку, на телефонную станцию, на вокзалы.
Андрей все ждал, когда Петерс назовет его фамилию.
— Все, товарищи! Что непонятно, прошу спрашивать.
— А куда меня? — спросил Андрей.
— Ты, Андрей, во время съезда будешь в распоряжении товарища Дзержинского.
Даже Надя, привыкшая к постоянному отсутствию Андрея, ни разу не упрекнувшая его в том, что она почти все вечера проводит в одиночестве, утром четвертого июля не выдержала, пришла на Лубянку.
— Отец и Фрунзе приехали. Ждали тебя до двух ночи…
— Я же не виноват… Феликс Эдмундович приказал никуда не уходить от аппарата…
Андрей увидел отца, когда старший Мартынов пришел регистрироваться во второй Дом Советов, а Андрей в это время привез коменданту съезда Стрижаку пакет от Дзержинского. Отец и сын обнялись и тотчас же расстались.
На съезд Андрей попал только один раз, пятого июля, всего на несколько минут, пока Феликс Эдмундович читал срочную шифровку. Андрею повезло — выступал Ленин.
Владимир Ильич стоял не на трибуне, а у рампы.
— Да, товарищи, кто теперь прямо или косвенно, открыто или прикрыто толкует о войне, кто кричит против брестской петли, тот не видит, что петлю на шею рабочим и крестьянам в России накидывают господа Керенский и помещики, капиталисты и кулаки…
Справа раздались крики: «С Мирбахом обнимаетесь!»
Ленин поднял руку, призывая к спокойствию:
— Как бы на любом собрании они ни кричали, их дело безнадежно в народе…
Из бывшей министерской ложи донесся истерический вопль: «Предатели! Россию погубили!»
Ленин на мгновение повернулся в сторону кричавшего и, махнув рукой, продолжал говорить:
— Меня нисколько не удивляет, что в таком положении, в каком эти люди оказались, только и остается, что отвечать криками, истериками, руганью и дикими выходками, когда нет других доводов.
Раздались аплодисменты, смех. И снова истерический вопль покрыл шум: «Есть доводы! Есть!»
Ленин, пережидая шум, носовым платком вытер лоб.
Широколицый человек с голым, желтым, как тыква, черепом, перегнувшись через барьер министерской ложи, кричал: «Мирбаха прогоните! Мирбаха!»
Зычный бас сверху громыхнул: «Да уймите его, окаянного!»
Из ложи высунулся бородатый человек с золотым пенсне на крупном носу. Он погрозил сложенной в линейку газетой: «Мы вас самих скоро уймем!»
Шум понемногу стих, и Ленин с горечью заговорил:
— Девяносто девять сотых русских солдат знают, каких невероятных мук стоило одолеть войну… Мы открыто предложили честный демократический мир, это предложение было сорвано злобствующей буржуазией всех стран…
Андрей глянул на Марию Спиридонову, и ему стало не по себе: с такой злобой она смотрела на Ленина.
А в успокоенном наконец зале звучал голос Ленина:
— Нельзя не знать рабочим и крестьянам, каких невероятных усилий, каких переживаний стоило нам подписание Брестского договора… Неужели нужны еще сказки и вымыслы, чтобы раскрасить тяжесть этого мира… Но мы знаем, где народная правда, и ею мы руководствуемся…
Дзержинский написал на шифровке несколько слов и отдал ее Андрею.
— Немедленно к Петерсу.
В НОЧЬ НА ШЕСТОЕ ИЮЛЯ
Анфима Ивановича Болотина, направленного в Ярославль Яковом Михайловичем Свердловым, назначили заместителем губернского комиссара труда.
Постоянной квартиры он не имел и временно жил в гостинице «Бристоль». Жить с детьми в номере было трудно, поэтому Анфим Иванович семью оставил в Иваново-Вознесенске.
Это очень мучило Анфима Ивановича. Ему никак не удавалось долго жить с семьей — с женой Катей, которую он нежно любил, с дочкой Катей-маленькой и сыном Арсением, названным в честь Фрунзе.
Анфима Ивановича арестовали в 1912 году — Кате-маленькой шел тогда третий год, а Арсений только появился на свет. За три года заключения Анфим видел Катю один раз — в Екатеринбургской тюрьме, куда она с большим трудом добралась, понятно, без детей.
В 1916 году тюремный срок кончился, Анфима забрали в солдаты и сразу отправили на фронт. Попасть домой удалось только в октябре 1917 года. Увидев похудевшую Катю, с ее огромными, счастливыми глазами, Анфим решил, что никуда больше от жены и детей не уедет.
Прошло чуть больше месяца, а Мартынов с Фрунзе перетащили Анфима в Иваново-Вознесенск, а еще через три месяца Свердлов убедил его поехать в Ярославль.
Катя не могла быть спокойной вдали от детей, поэтому, как это ни было трудно, она металась между Иваново-Вознесенском и Ярославлем, приезжая к Анфиму иногда каждую неделю, а иногда два раза в месяц. Если поезд приходил днем, Катя с вокзала шла прямо к Анфиму на работу, где ее многие уже знали. Увидев ее, комиссар труда Работнов каждый раз кричал:
— Анфим! Опять твоя красавица пожаловала!
Он крепко жал Кате руку и ласково говорил:
— До чего же ты, Катя, хороша! Скинуть бы мне годочков пятнадцать, ей-богу бы умыкнул!
В один из приездов Анфим познакомил жену с высоким, красивым блондином.
— Греков, — щелкнул блондин каблуками. — Инспектор уголовно-сыскной милиции.
В пятницу 5 июля Катя получила от Анфима письмо, в котором он сообщил, что на Пятый съезд Советов не поедет и поэтому ждет жену к себе.
Катя забежала к своей подружке, молодой большевичке Поле Вороновой, попросила ее, как всегда, присмотреть за детьми и вечером выехала в Ярославль.
Поезд шел медленно, подолгу стоял на разъездах, ожидая встречного. Только в Нерехте продержали больше часа.
В Ярославль приехали во втором часу утра. Катя помчалась по безлюдным улицам в «Бристоль».
Миновав старый скрипучий мост через Которосль, на углу около большого дома Катя увидела толпу. Человек в военном грубо спросил:
— Куда тебя, дуру, черти несут?
Самое страшное заключалось в том, что Катя рассмотрела на белой рубахе военного золотые погоны. Еще не понимая, что происходит, испуганная Катя сообразила, что говорить правду опасно, и торопливо ответила:
— Домой, на Рождественскую…
— Сыпь, живей!
Неподалеку крикнули: «Помогите! Караул!» Хлопнули выстрелы.
