Но чаще я думал о другой, как мне представлялось, невозможной встрече — где мой Феликс? Бывали же случаи — пропавшие без вести оказывались живыми…
Я был готов, знал все, что полагалось знать человеку, уходящему на ту сторону. Почти месяц я ежедневно по три-четыре часа занимался немецким языком, хотя я должен был предстать перед власовцами, не знающими иностранных языков — «где уж там в моем положении!» Я все знал о Макарьеве на Унже, о лесной торговле, как-никак я «осиротел» в двадцать лет и «родитель», рассчитывая передать мне «фирму», посвятил меня в дела. Пришлось вникнуть и в бухгалтерский учет — знание счетоводства могло пригодиться во многих случаях.
Мне разрешили съездить к семье.
— Двух дней тебе хватит? — спросил Мальгин. — Действуй, как уговорились! Наде всю правду, всем остальным — призвали в армию. В райкоме можешь сказать, что, возможно, направят к партизанам.
Дорогая, милая моя Надя. Она мне сама сказала:
— Я сразу поняла, зачем тебя вызвали.
Она не плакала, не вздыхала, вообще старалась говорить о чем угодно, но только не о том, куда и зачем я еду.
Вечером у нас собрались учителя, пришла председатель колхоза, Надины подружки. Все подшучивали над моей бородой, которую я начал отращивать по совету Мальгина.
— Вас совсем не узнать, Андрей Михайлович, — говорила историчка Анна Павловна, — вы совсем другой. Прямо купец, только поддевки не хватает…
Председатель колхоза Королева горестно сказала:
— Последнего стоящего мужика забрали. Остались только недомерки да старики… И чего ты, Андрей Михайлович, напросился?
А потом мы остались своей семьей. Дети уснули. Чтобы попасть на поезд, я должен был уйти из дома чуть свет. Мы с Надей просидели всю ночь. Она разбудила детей: «Ну, давайте провожать отца!» Посидели, как полагается, помолчали…
У вагона попросила:
— Пиши при первой же возможности… Ты же знаешь, как мне без тебя будет трудно…
В Москве я узнал от Мальгина, что мне присвоено звание майора государственной безопасности. Алеша поздравил меня и сказал:
— Теперь скоро…
Тимофей Брагин, если он жив, наверное, вспоминает, как к ним на участок обороны привели бородатого Никандрова и как этот самый Никандров начал болтать всяческую чепуху. Брагин поначалу сидел молча, искоса посматривал на «звонаря». Потом подошел к Никандрову и тихо сказал: «Выйдем!» Вывел Никандрова из блиндажа и у самого входа двинул ему как следует.
— Слушай ты, дерьмо, я хоть и штрафник, а Советскую власть лаять никому не позволю. Брось разоряться!
И дал еще раз.
Я должен был переходить фронт именно на этом участке. А по легенде, разработанной нами, последней каплей ненависти к Советскому Союзу, переполнившей мое сердце, должен был быть штрафной батальон, куда меня «загнали».
Брагин, после того как я исчез, наверное, с сожалением думал: «Почему я не пристукнул эту сволоту?»
Помню, как я ползком продвигался по минированному участку. Я знал, где безопасно ползти, и все- таки… Вплотную подобрался к немецкой линии обороны и залег. До меня доносились из окопов голоса немецких солдат, кто-то из них простуженно кашлял, хрипло приговаривая: «Никак не проходит». Кто-то тихонько посвистывал, потом кто-то запел: «На Лунсбергской долине, в прекрасной стране…»
В нагрудном кармане у меня лежали две листовки: одна с пропуском, вторая «Воззвание генерал- лейтенанта Власова к русским солдатам». Их в последнюю минуту «подарил» мне начальник отделения «Смерш» дивизии майор Куликов, организовывавший мой переход.
Светало. Я решил: «Пора!» И поднялся. Пошел, подняв обе руки, в зубах у меня белел платок.
В первый день меня допрашивали два раза. Сначала со мной разговаривал обер-лейтенант. Я сообразил, что он командир роты. Он задавал общие вопросы: фамилия, имя, звание. Я на практике оценил, как хорошо знать немецкий язык. Пока офицер задавал вопрос переводчику и тот переводил, я мог обдумать ответ.
Потом меня отправили в штаб полка. Там со мной беседовал тоже обер-лейтенант. Вопросов было много: кто я такой, где и когда родился, кто родители, где учился… Затем расспросили о расположении части, где стоит рота разведки, попросили назвать фамилии командира полка, командиров батальонов, особенно интересовались номерами соседних полков.
Обо всех вопросах я был предупрежден чекистами, готовившими меня, — они хорошо знали свое дело, все предусмотрели, все обдумали.
— Расскажите маршрут вашей поездки от призывного участка до места расположения части.
Совхоз, в котором я якобы работал счетоводом, находился в Палкинском районе Ярославской области. Поэтому я ответил, что был призван Палкинским райвоенкоматом. Оттуда я попал в Ярославль, а затем в Шую, в запасной полк. Я сочинял свой маршрут, стараясь запомнить, что я говорю, — этот разговор мог повториться.
— Где получили обмундирование?
— В городе Шуе Ивановской области впервые и второй раз — в Москве.
— Когда? У меня мелькнула мысль, не нашли ли немцы при осмотре моего обмундирования каких- нибудь номеров или примет, говорящих о сроках изготовления.
— Месяц тому назад, а день точно не помню.
Мой уверенный ответ попал в точку — обер-лейтенант одобрительно сказал переводчику: «Он говорит правду». Потом меня спросили:
— Что думаете делать дальше?
Я твердо, убежденно ответил:
— Буду сражаться за свободную, демократическую Россию!
Обер-лейтенант написал на листовке-пропуске, найденной у меня:
«Может быть полезным».
Сколько раз я вспоминал слова Якова Христофоровича Петерса о том, что одно из самых необходимых чекисту свойств — терпение.
Моей целью был штаб Власова, а меня отправили в Ченстоховский лагерь военнопленных. Приписка обер-лейтенанта на моем пропуске сыграла роль — меня поместили в небольшой барак, где кормили лучше, чем в других, и работу дали легкую — пришивать пуговицы и крючки к стираному обмундированию и солдатскому белью.
За длинным столом сидели девять военнопленных. Работали молча, а если и говорили, то только о том, как нам повезло, — какая у нас по сравнению с другими сытая, спокойная житуха. Никто не рассказывал о себе ничего: откуда родом, где и как попал в плен, что собирается делать дальше. Я понял, что все они, как и я, заявили о своей готовности сотрудничать с немцами и поэтому остерегались, как бы не сказать лишнего.
На третий день рядом со мной посадили на редкость разговорчивого человека. Как только немец, приведший его в нашу молчаливую компанию, ушел, новенький представился:
— Здорово, братцы!.. Давайте знакомиться… Коля… Журналист… Попал в плен по дурости… Некоторые пишут по сводкам, а я полез на передовую. Вот и влип… Ничего, как говорят, победа будет за нами…
Все молчали. Журналист, не смущаясь, продолжал:
