Он кивнул Анисину как старому знакомому, на которого в данный момент не стоит тратить времени и внимания. На меня Жиленков посмотрел с любопытством.
— А где Андрей Андреевич? — спросил Майкопский. — Еще не вернулся?
— Прибыл! И, к сожалению, опять в расстроенных чувствах… Никто его не принял — ни рейхсфюрер СС, ни господин Риббентроп… О фюрере я уже молчу. Болтается наш Андрей Андреевич, как некий предмет в проруби… С финансами затруднение.
Майкопский протянул руку.
— Извините, господин Никандров, к сожалению, я должен уехать.
По дороге на Викторияштрассе, в вагоне эсбана я попытался утешить удрученного Анисина.
— Не надо огорчаться… Бывает, случается.
Анисин хмуро глянул на меня:
— Зазнался Вадим… А ведь распух, подлец, на крови…
Обозленный холодным приемом, Анисин рассказал, откуда у Майкопского богатство:
— Он в Киеве по совместительству «натурфондом» заправлял. Народу ухлопали много… В каждой семье что-то имелось — у одних меньше, у других больше. Много расстреляли интеллигентов — врачей, инженеров, ученых. Все имущество казненных поступало в «натурфонд», а уж затем отправлялось в Германию… Много к рукам Вадима прилипло, очень много… Он как-то хвастался: «Я теперь миллионер!» Подлец, не мог бутербродом угостить… Рюмки шнапса пожалел…
Гремел, стучал на стыках вагон эсбана. Анисин все ворчал. А я представлял: ночь, груды вещей, чемоданы, и Майкопский роется в них…
Черт его знает, почему я решил, что начальник криминальной полиции Киева рылся в кладовых «натурфонда» ночью. Наверное, он делал это днем, если вообще он это делал, — скорее всего холуи приносили ему все, что он хотел. Но мне представлялось: ночь, а он все роется, роется, роется…
В Москве я не представлял всей меры тяжести, выпавшей на мою долю. Каждый день видеть Трухина или Малышкина, встречаться с Закутным, сидеть с ними за одним столом, участвовать в их паскудных (иного слова я придумать не могу) разговорах, улыбаться, пожимать им руки. Это было трудно, очень трудно. Я бы не только вынес им всем справедливый приговор, я бы привел его в исполнение — рука у меня не дрогнула бы…
Наша армия и народ вели ожесточенную войну против ненавистного врага, на фронтах гибли наши люди, а эти мерзавцы служили врагу, и я должен был говорить им самые обыкновенные слова: «Доброе утро, Федор Иванович!», «Как себя чувствуете, Василий Федорович?», «Как спали, Григорий Александрович?» Это было подчас невыносимо трудно.
Я должен был выслушивать циничные рассказы Закутного о его похождениях, его вранье о «победах» над женщинами, сплетни о Малышкине и Трухине: им от него доставалось больше других.
— Опять «великую Федору» нашли в кювете. Облевался, как гимназист… Малышкин совсем спятил. Нюхать нечего, так он кофеин жрет… Глаза белые, как у мороженого судака.
Не щадил Закутный и Власова:
— Андрюша третий день не показывается.
— Дела, наверное…
— Конечно, дела! Вся рожа в царапках. В субботу всенощную отстоял в казачьей церкви, и прямо оттуда Хитрово его в Геритц повез, он там для Андрюшки заранее притончик присмотрел. Вернулись в воскресенье вечером… Видно, Андрюше не девка, а тигрица попалась — весь фиолетовый.
Я слушал Закутного и думал: как этот мелкий, вздорный человек мог командовать корпусом? По его словам, он прочел только две книги — сборник рассказов Конан Дойля про Шерлока Холмса и в далекой юности какой-то роман графа Салиаса. Кто помогал ему подниматься по служебной лестнице? Кто считал его способным командовать тысячами людей?
Звали Закутного Дмитрием Федоровичем, но за глаза все называли его Митя.
Трухин часто повторял:
— После Мити по интеллекту только табуретки.
Родом Закутный был из Зимовников Ростовской области, любил рассказывать про свой край, увлекался, безбожно врал — все на его родине было необыкновенным, могучим.
— Арбузы у нас на три пуда! А помидоры?! То, что вы в Москве ели, это не помидоры, а орехи. У нас помидор так помидор — черт, а не помидор…
Однажды я увидел Митю рано утром. Он стоял около «Русского комитета» возле чахлого деревца, росшего прямо из асфальта, рассматривал пыльные листочки. Его маленькие глазки, обычно смотревшие с нахальной самоуверенностью, были печальны.
— Что вы так рано сегодня, Дмитрий Федорович? Случилось что-нибудь?
Он не ответил, а скорее подумал вслух:
— Хорошо сейчас у нас в степу…
Даже этот мутный человек тосковал по родной земле.
Меня Закутный «обслуживал» вполне удовлетворительно — в его глупой болтовне попадались самородки ценных сведений.
— Вчера в министерстве пропаганды новую листовку редактировали… Опять насчет выпрямления линии обороны. Не иначе как Выборг советским войскам отдадут…
Беседовать с Закутным было небезопасно, невероятно «бдительный», он в каждом, даже в Малышкине, подозревал «чекиста». Разговор приходилось начинать издалека. Но я нашел «ключ» — он обожал лесть. Стоило сказать: «С вашей проницательностью, генерал» или «Лучше вас никто не поймет, Дмитрий Федорович!» — и он расцветал.
Все они много пили, особенно Трухин. Первое время я удивлялся, где они добывают спиртное — в Великой Германии с первых дней войны все продавалось по карточкам. Их было множество: на хлеб, мясо, молоко, сахар, картофель — на каждый продукт отдельно, все разного цвета — желтые, красные, белые, зеленые, розовые, гладкие, с полосками; карточки для матерей, имеющих детей до года, до трех лет, до школьного возраста; для раненых, приехавших домой на поправку; для солдат-отпускников; на уголь, табак, керосин. Без «либенцмиттелькартен» выдавали в столовых только овощной суп и иногда пиво.
По берлинским улицам все время тащили аккуратно сколоченные, со всех сторон проштемпелеванные ящички — посылки из Остланда, Дании, Франции, Голландии. В вагонах метро и эсбана немки, крепко обхватив руками, держали на коленях подарки из Полтавы, Чернигова. Пскова, Копенгагена, Абвиля… В тысяча девятьсот сорок четвертом году посылок стало меньше.
Я помню карточки на алкоголь: продолговатые, желтые, с черной полосой посредине. Того, что выдавалось по карточкам, хорошему пьянице хватало на один день, а Трухин, да и все остальные «деятели» «Русского комитета», в том числе и Власов, пили ежедневно. Их снабжал буфетчик русского ресторана «Медведь» Ахметели. Зимой сорок четвертого года ему доставили автоцистерну спирта, украденную во время бомбежки (ее списали как уничтоженную). Рассказывая мне об этом под большим секретом, Закутный загадочно произнес:
— Я думаю, тут не только Ахметели нажился. Кое-кому из наших тоже перепало.
Каждый новый успех Советской Армии, сообщение о каждом освобожденном нашими войсками городе были для изменников поводом напиться — в водке они пытались утопить страх перед неминуемой расплатой.
А поводов становилось все больше и больше.
Помню, как напился Власов в январе 1944 года, узнав об успехах 2-й ударной армии под Ропшей, где она вместе с 42-й армией разгромила гитлеровцев юго-западнее Ленинграда. Власов начал пить с утра, в одиночестве. Хитрово запер его в кабинете, никого не пускал к нему. А желающих видеть «их превосходительство» в этот день хватало. И власовцы, и немцы собрались в приемной, находившейся на первом этаже, и слушали доносившийся на кабинета хриплый голос:
