— Закурить не найдется?
Никто ему не ответил.
— Нет и не надо. Обойдусь…
И обратил внимание на меня.
— Ты, дядя, как сюда попал?
Я процедил сквозь зубы:
— Как ты, так и я…
За каких-нибудь полчаса мы узнали всю биографию Коли. Фамилии известных журналистов и писателей так и сыпались — Заславский, Ставской, Фадеев, Вишневский, — все были его друзьями. Особенно он хвастался дружбой с Ильей Эренбургом.
— Хороший мужик! Немцев ненавидит… Он прав, любить их не за что…
Сидевший напротив меня военнопленный громко произнес:
— Не выношу трепачей! И врунов…
Журналист нахально ответил:
— Прошу без намеков!
— Я не намекаю, — продолжал военнопленный, — никакой вы не журналист и не Коля. Зовут вас Георгием, фамилия Синицын, а работали вы не в «Комсомолке», а в театре осветителем…
«Коля» умолк. Больше он в мастерской не появлялся.
Меня перевели в Летцен, недалеко от Кенигсберга. Комендант гауптман Петерсон, его помощник лейтенант Малвилль хорошо говорили по-русски.
Они подробно расспрашивали меня о том же, о чем уже говорили со мной на первых допросах, и я понял — меня проверяют. В тот же день мне выдали китель, темно-синие брюки, фуражку, шинель, сапоги — все советское, не новое, но вполне приличное, и отвели в барак.
Ко мне сразу подошел человек, назвавший себя Скворцовым. Он был весьма неопытным, этот мелкий агент. Неопытный и очень нетерпеливый. Через пять минут он сказал мне, что в лагере народу немного, человек сто, но все христопродавцы, все сволочи. «Я бы их всех, сукиных сынов, повесил без суда и следствия. Все продались немцам. А я их ненавижу всеми фильтрами души». Он так и сказал «всеми фильтрами», имея, очевидно, в виду неизвестные ему «фибры».
Не дождавшись ответа на его «крик души», он спросил меня прямо, без всяких тонкостей и экивоков:
— А ты как к ним относишься?
— К кому? — спросил я.
— К немцам.
Я прочел ему краткую лекцию о пользе дружбы между русскими и немцами, напомнил о любви к немцам Петра Первого и Павла Первого. Я с удовольствием наблюдал, как скучнеет его сытая, наглая морда. Он понял: на мне ничего не заработаешь…
Вечером мой сосед по нарам, укладываясь спать, глазами показал на проходящего мимо Скворцова.
— К тебе эта сволота не подсыпалась? Берегись, это провокатор.
Глаза у моего собеседника были недобрые, говорил он с деланной злобой. Я понял — этот умнее и поэтому опаснее…
Через пять дней меня привезли в Бухгольц. Там меня допрашивали шесть раз. Но особенно запомнился допрос в Мальсдорфе. Допрашивали двое — немецкий майор и русский, хорошо говоривший по-немецки. Я узнал его имя и фамилию: Владимир Анисин.
После допроса меня отправили в тюрьму и не вызывали дней десять. Потом привели к этому же майору. Он приказал Анисину: «Задавайте вопросы вразбивку».
Анисин вежливо сказал: «Извините, но мы должны еще раз допросить вас, господин Никандров. Вышло недоразумение — я случайно порвал и выкинул протокол вашего допроса». Я понял эту нехитрую игру — они еще раз проверяла меня. Вслух я ответил: «Господи! С кем не бывает! Ради бога, я с удовольствием отвечу на все вопросы!» И попросил у Анисина воды.
Я на самом деле был доволен беседой с Анисиным — в тюрьме я узнал, что он, как правило, присутствует при допросах тех, кого немцы собираются передать Власову.
Я стал ближе к моей цели.
В конце допроса Анисин сказал:
— Я вас на днях вызову, вы мне нужны…
Откровенно говоря, я обрадовался, мне казалось: еще два-три дня — и моя судьба решится.
В бараке нас было немного, человек десять. Кормили хорошо, давали махорку. Состав «жильцов» все время менялся. Нетрудно было догадаться, что сюда временно поселяют людей, прошедших все проверки и ожидающих «назначения».
Прошло пять дней, а меня не вызывали. Кроме меня, тут томился еще один странный человек — Николай Максименко, так он назвался. Он ни с кем ни разговаривал, отвечал только на вопросы, да и то неохотно.
Днем лежать на нарах воспрещалось, но он, не обращая внимания на охрану, все дни валялся.
В конце недели он сам подошел ко мне, спросил:
— Листочка бумажки не найдется?
— Нет… А зачем вам?
— Рапорт хочу написать…
Посмотрел на меня тоскливым взглядом, переспросил:
— Нет бумаги? А может, есть? Жалко?
В этот день он больше не проронил ни одного слова, отказался от обеда.
Перед отбоем подошел к моему соседу и спросил:
— Ты новенький? Так вот послушай… Меня зовут Николай, фамилия Максименко… Это все липа. По- настоящему я Григорий Иванович Коновалов, моя семья живет в Новосибирске…
Мой сосед недовольно произнес:
— А чего ты передо мной исповедуешься? Я не поп…
— Можешь это рассказать начальству… Пачку махорки дадут…
— Дурак ты… Дурак и сволочь… Не мешай спать…
Максименко-Коновалов засмеялся:
— Сам ты дурак.
Когда барак затих, он встал и пошел к выходу. Его кто-то окликнул: «Куда ты?» Он возбужденно, даже весело ответил:
— До ветру!..
Я никогда не забуду тишины, установившейся после ухода Коновалова. Никто не спал — это чувствовалось. Прошло полчаса, Коновалов не возвращался. Мой сосед, кряхтя, сел, вздохнул:
— Пойду посмотрю, что с ним, с дураком?
Он вернулся, спокойно лег. На него закричали: «Ну, что ты молчишь? Что там?»
— Я так и знал, — ответил сосед. — Повесился…
Кто-то спрыгнул с нар, побежал, за ним бросились другие. Я тоже спустился со своего второго этажа.
Сосед властно крикнул:
— Куда, идиоты… Не трогайте! Затаскают вас, глупых…
Все вернулись и молча улеглись.
Утром меня вызвал Анисин. Он разговаривал со мной не как следователь с обвиняемым, а как равный…
— Извините, Павел Михайлович… Меня неожиданно угнали в командировку. Вадим Вячеславович в Киев посылал…
