получается, что 'схватывание' явлений в восприятии с необходимостью подчинено упомянутым категориям (см. XVII: 656, 646-647).
Какое место занимают категории в изложенном варианте дедукции? На одном полюсе мы имеем здесь осуществляющийся во времени (XVII: 644, 652, 656, 660, 658, 659) синтез схватывания (вспомним, что время - необходимый элемент четвертого случая общего кантовского алгоритма), на другом - 'единство мыслящего субъекта'. Все, что воспринимается во времени, относится к этому субъекту, и категории сводятся к таким функциям связи представлений, единственно посредством которых эти представления 'располагаются' в чувственности субъекта и могут быть осознаны им как его состояния.
Но почему для отнесения представлений к субъекту требуются именно такие, а не какие-либо другие функции? Такой вопрос вполне мог возникнуть у Канта и, судя по всему, действительно возник. Ответ же на него предопределило то, что синтез, единство которого задается категориями, рассматривался Кантом исключительно с точки зрения его временного характера: время словно подсказывает, какими 'всеобщими функциями мышления' надо пользоваться, чтобы отнести представления к Я (См. XVII: 652, 653, 656).
В этой ситуации Кант увидел возможность упростить когнитивную схему: не время подсказывает, какими категориями надо пользоваться, а сами категории складываются из общих определений модусов времени, задающих правила синтеза, и единства субъекта, который служит 'точкой притяжения' представлений и в этом смысле инициирует синтез (18
). Получается, что категории имеют не первоначальный, а производный характер. Категория взаимодействия связана с сосуществованием, категория причины - с порядком временной последовательности и т.д. Другими словами, конкретные функции единства мыслящего субъекта в многообразии представлений строго заданы определенной структурой чувственного созерцания, непосредственно поставляющего это многообразие субъекту. При наличии у нас другой формы внутреннего чувства (в теперешнем нашем состоянии таковой является время) отнесение представлений к субъекту обеспечивалось бы иными функциями их связи, в зависимости от того, какими модусами обладала бы эта новая форма чувственного созерцания. Мы имели бы совсем другие категории. Наши же теперешние категории, повторим, жестко связаны с модусами времени, с одной стороны, и единством мыслящего субъекта - с другой. 'Опрокидывание' Я на другие созерцания привело бы к возникновению других категорий.
О том, что Кант пошел именно этим путем, свидетельствует уже знакомое нам определение рассудка, данное Кантом в подготовительном варианте дедукции категорий 1780 года (XXIII: 18) и в первом издании 'Критики чистого разума': 'Единство апперцепции по отношению к синтезу воображения есть рассудок' (А 119). Согласно этой дефиниции, рассудок есть производная способность, возникающая вместе с его формами, категориями (там же), при соотнесении единства апперцепции с тесно связанным с чувственностью воображением.
Подобное определение имеет смысл лишь при допущении, что Кант принимал описанную выше схему возникновения категорий из отношения мыслящего субъекта к определенным формам чувственности, так как в противном случае непонятно, каким образом можно рассматривать рассудок в качестве производной способности (впоследствии, правда, окажется, что уже в первом издании 'Критики' это определение представляет собой меняющую изначальный смысл модификацию более ранней дефиниции).
Другое свидетельство того, что Кант действительно придерживался указанной схемы, обнаруживается в приложении к трансцендентальной аналитике - 'Об амфиболии рефлективных понятий'. Затрагивая здесь вопрос о категориях, Кант замечает, что 'даже если бы мы и допустили какой-нибудь способ созерцания кроме нашего чувственного, все равно наши функции мышления не имели бы никакого значения для него' (А 286 / В 342). Из контекста ясно, что речь идет именно о другой форме чувственного созерцания - далее Кант специально рассматривает вариант и со сверхчувственным (там же) - но в таком случае высказывание Канта имеет смысл лишь при условии, что наши функции мышления, или категории, неразрывно связаны с нашими же формами чувственного созерцания, так как иначе они могли быть применимы и к многообразному других возможных чувственных созерцаний.
Итак, в первом издании 'Критики' действительно есть следы той позиции Канта, которая характеризуется тесным сближением категорий с модусами конкретного чувственного созерцания. Любопытно, что и впоследствии Кант иногда возвращался к этому способу объяснения природы категорий (см. 7: 398-399). В то же время, мы видели, что эти взгляды являются устаревшими для Канта уже в первом издании и не отражают его новой позиции, согласно которой категории значимы для всех возможных форм чувственных созерцаний. Но если раньше трудно было понять, почему при независимом от чувственности происхождении значимость категорий не может ограничиваться какой-либо одной формой чувственности, то теперь имеются все данные для ответа на этот вопрос.
Объясняя возникновение категорий через отношение единства субъекта, или апперцепции, к конкретным формам чувственности, Кант, возможно не без удивления, обнаружил (это произошло, вероятно, в начале 1780 года), что в этом случае трансцендентальная дедукция категорий приводит к результатам, обратным тем, которые были задуманы в качестве цели этого исследования.
В самом деле, по своему изначальному замыслу дедукция должна была подтвердить нечувственное происхождение категорий, доказав при этом необходимое отношение категорий к предметам опыта. Однако на путях этого доказательства Кант постепенно сближал категории с модусами чувственности и в конце концов дошел до их полного отождествления. Правда, и во второй половине семидесятых годов Кант, скорее всего, формально различал категории и соответствующие им общие временные определения ('схемы'), оставляя за первыми в отвлечении от вторых значение логических функций (впрочем, в одном из набросков этого периода Кант прямо отождествляет 'категории' и 'функции воображения' XVII: 26; R 4911), но он не мог в итоге не увидеть, что и это различение должно отпасть при такой трактовке категорий, которая объясняет их возникновение через отношение единого субъекта к конкретным формам чувственности.
Кант, таким образом, оказался перед дилеммой: либо конкретный набор категорий значим для конкретной формы чувственного созерцания (в нашем случае, для времени, к предметам же в пространстве они применимы только потому, что все подобные предметы подчинены также условиям времени), но тогда причиной ограничения области их применения может быть только то, что они 'вырастают' из этой формы чувственности, либо категории не связаны в своем происхождении с чувственностью, но тогда их возможная значимость выходит за рамки какой-либо конкретной формы чувственного созерцания, а поскольку a priori одно чувственное созерцание ничем не отличается от другого, они должны быть значимы для предметов чувственного созерцания вообще.
Первый вариант ставит под сомнение всю дедукцию категорий и поэтому неприемлем. Второй подразумевает отказ от описанной выше схемы возникновения категорий и требует отдельного доказательства необходимого отношения категорий к предметам чувственного созерцания вообще, которое должно предшествовать подобному доказательству относительно предметов нашего созерцания.
Мы видели, что уже в первом издании 'Критики' Кант выполнил это условие, различив две стадии полной субъективной дедукции 'сверху' и 'снизу'. Во втором издании Кант не только прояснил соотношение частей дедукции и обозначил главный мотив указанного различения - нечувственное происхождение категорий - но и избавился от 'устаревшего' уже в первом издании определения рассудка через отношение единства апперцепции к синтезу воображения. Во втором издании 'Критики' Кант просто отождествляет рассудок с синтетическим единством апперцепции (В 134). Вопрос же о том, почему мы имеем именно такие, а не какие-либо другие категории, легко решавшийся при соотнесении категорий с модусами определенных форм чувственности, во втором издании 'Критики' признается Кантом выходящим за пределы нашего познания (В 145-146), что представляется неизбежным следствием придания самостоятельности чистым понятиям рассудка. Характерно, что говоря здесь о невозможности объяснения, почему у нас есть именно такой набор категорий, Кант приравнивает их в этом отношении к пространству и времени (В 146), которые и в рамках прежней схемы (наряду с воображением и апперцепцией и в противоположность рассудку) относились к числу первоначальных и ни из чего не выводимых субъективных источников познания (А 94; XXIII: 18).
Окончательное прояснение композиции полной субъективной дедукции дает нам возможность уточнить кантовское понимание одной из самых таинственных и важных проблем критической философии: отношения чувственности и рассудка.
