Гиббон Э. - Закат и падение Римской империи. Том 1

изъявлениями радости и преданности, что важный город Равенна сдался осу без сопротивления а что адриатаческай флот был в руках победителя. Неприятель уже находился в двухстах пятидесяти милях от Рима, и с каждой минутой суживалась сфера деятельности я власти Юлиана.

Впрочем, он попытался если не предотвратить, то по крайней мере отдалить свою габеяь. Ои стад искать опоры в продажной преданности преторианцев, наполнил город бесплодными военными приготовлениями, воздвиг укрепления вокруг предместий и даже укрепил дворец, как будто была какая- нибудь возможность защитить этот последний оплот против победоносного врага, когда не было никакой надеткдн на помощь извне. Страх н стыд не позволили гвардейцам покинуть его знамена, но они трепетали при одном имени пая-нонийскнх легионов, находившихся под командованием опытного лепта и привыкших сщержюать победы над вар-варгкими обитателями холодных берегов Дуная*¹’. Они со вздохом отказались от приятного препровождена времени в банях и в театрах для того, чтобы взяться за оружие, владеть хоторим они почтя совсем отучшшсь и тяжесть которого казалась им обременительной. Они надеялись, что вид слонов наведет ужас на северную армию, во эти дурно выученные животине сбрасывали на землю своих седоков, а неуклюжие военные маневры моряков, вызванных из Мнсены, служили Для черни предметом насмешек; между тем сенаторы смог-реяи с тайным удовольствием на затруднительное положение и бессилие узурпаторе*³*.

Во всех своих действиях Юлиан обнаруживал страх и нерешительность. Он то настоятельно требовал, чтобы сенат признал Севере общественным врагом, то выражал желание разделить с командиром панноннйской армии императорскую власть*⁴'. Он то отправлял к своему сопернику официальных послов консульского звания для ведения переговорю, то подсылал к нему тайных убийц. Он приказал, чтобы весталки и жрецы вышли в своих облачениях и в торжественной процессии навстречу паинояийским легионам, неся священные символы римской религии, но в то же самое время ои старался узнать волю богов и умилостивить их путем магаческнх церемоний и постыдных жертвоприношений³⁵'.

Север, не боявшийся ии его военных приготовлений, ни волшебных чар, старался ограждать себя только от одной опасности - от тайного заговора и с этой целью окружил себя отрядом из шестисот избранных людей, которые шпинда не шжцдали его и не снимали своих лат га ночью га днем в течение всего похода. Постоянно продвигаясь быстрым шагом вперед, он перешел без затруднений ущелья Апеннин, склонив на свою сторону войска и послов, которые были отправлены к нему навстречу с целью задержать его движение, и остановился на короткое время в Интерамие, почти в семидесяти милях от Рима. Его торжество уже было несомненно, но оно могло бы стоить много крови, если бы преторианцы стали от отчаяния сопротивляться, а Север был одушевлен похвальным честолюбием вступить на престол, не обнажая меча³*'. Его агенты, рассыпавшись» столице, уверяли гвардейцев, что, если только они предоставят на волю победителя судьбу своего недостойного государя и судьбу убийц Пертинакса, Север не будет возлагать на всю гаардию ответственность за это печальное собнпе^т. Вероломные преторианцы, сопротивление которых не имело иного основания, кроме злобного упорства, с радостью согласились на столь лепсие для них условия, захватили почти всех убийц и объявили сенату, что они более не намерены служить Юлиану. Собравшись по приглашению консула на заседание, это собрание единогласно признало Севера законным императором, декретировало божеские почести Перпшаксу и произнесло над его несчастным преемником пряаповор, присуждавший его к низвержению с престола и к смертной казни. Юлиан бил отведен в одну из дворцовых бань и обезглавлен как самый обыкновенный преступник²⁵. Таков был конец человека, купившего ценой огромных сокровищ шаткий и окруженный опасностями престол, на котором он продержался только шестьдесят шесть дней³⁸²⁶. А почти невероятный поход Севера, совершившего во главе многочисленной армии в столь короткое время переход от берегов Дуная до берегов Тибра, свидетельствует и об изобилии продуктов земледелия и торговли, и о хорошем состоянии дорог, и о дисциплине легионов, и, наконец, о бесстрастной покорности провинций³⁹*.

Север прежде всего позаботился об отмщении за смерть Пертинакса, а затем о воздании надлежащих почестей праху покойного императора; первую из этих мер ему внушила политика, вторую - чувство приличия. Перед своим вступлением в Рим он приказал преторианцам ожидать его прибытия на большой равнине близ города и при этом быть безоружными, но в парадных мундирах, в которых они обыкновенно сопровождали своего государя. Эти кичливые войска исполнили его приказание не столько из раскаяния, сколько вследствие овладевшего ими страха. Избранный отрад иллирийской армии окружил их со всех сторон с направленными против них копьями. Не будучи в состоянии ни спастись бегством, ни сопротивляться, они ожидали своей участи с безмолвной покорностью. Север взошел на свой трибунал, сделал им строгий выговор за их вероломство и подлость, с позором отставил их от службы, отнял у них роскошные украшения и сослал их, под страхом смертной казни, на расстояние ста миль от столицы. Во время этой экзекуции другой отряд войск был послан с приказанием отобрать их оружие, занять их лагерь и предупредить всякую отчаянную попытку с их стороны⁴⁰*.

Затем совершено было погребение и обоготворение Пертинакса со всем великолепием, какое возможно при столь печальной церемонии⁴¹* С удовольствием, смешанным с грустью, отдал сенат этот последний долг превосходному государю, которого он любил и о потере которого еще сожалел. Печаль Севера была, по всей вероятности, менее искренна. Он уважал Пертинакса за его добродетели, но эти добродетели всеща служили бы щюрщой для его честолюбия и заграждала бы ему путь к престолу. Он произнес надгробное слово с выработанным красноречием, с чувством самодовольства ж с притворным чувством скорби; этим почтительным преклонением перед добродетелями Пертинакса «в внушил легковерной толпе убеждение, что он один достоин занять место покойного. Впрочем, хорошо понимая, что не пустыми церемониями, а только оружшем можно поддержать свои притязания на верховную власп», ои по прошествии тридцати дней покинул Рим и, не оболыцажсь своим легким успехом, стал готовиться к борьбе с более опасными противниками.

Имея в виду редкие дарования Севера а его блестящий успех, один жзящжый историк сравнил его с первый и величайшим из Цезарей⁴²'. Но это сравнение по меньшей мере не полно. Разве можно отыскать в характере Севера то душевное величие, то благородное милосердие а тот обширный ум, которые умели согласовать и соединять склонность к удовольствиям, жажду знания а ныл честолюбия?⁴*' Этих двух людей можно сравнивать между собою только в том, что касается быстроты их восяиых движений и побед, одержанных в междоусобных войнах. Менее чем в четыре года⁴⁴' Север подчинил себе а богатый Восток, я воинственный Запад. Он осилил двух славившихся своими дарованиями соперников а разбил многочисленные армии, так же хорошо вооруженные а так же хорошо дисциплинированные, как его собственная. В то время искусство фортификации и правила тактики были хорошо знакомы всем римским военачальникам, а потому постоянное превосходство Севера было превосходством артиста, пользовавшегося теми же орудиями, что и его соперники, но с большим искусством а с большей предприимчивостью. Я не имею намерения подробно описывать эти воегаые операции; так как обе междоусобные вой-ны-и та, которую он вел против Нигера, и та, которую он вел против Альбина, - сходны между собой а по способу нх ведения, и по выдающимся фактам, я по их последствиям, то я ограничусь соединением в одно целое тех интересных обстоятельств, которые всего лучше уясняют и характер победителя, и положение империи. Хотя вероломство я неискренность кажутся несовместимыми с достоинством государственного управления, однако в этой сфере они возмущают нас менее, нежели в частной жизни. В этой последней они свидетельствуют о недостатке мужества, а в государственных делах они служат лишь признаком бессилия; но так как дя«» грмый даровитый государственный человек не имеет достаточней личной силы, чтобы держать в повиновении чишдпян подчиненных ему существ и миллионы врагов, то ему как будто с общего согласия разрешается употреблять в дело лукавство и притворство под общим названием политики. Тем не менее хитрости Севера не могут быть оправданы даже самыми широкими привилегиями, обыкновенно предоставляемыми ведению государственных дел. Он давал обещания только для того, чтобы обманывать, он льстил только для того, чтобы погубить, и, хотя ему случалось связывать себя клятвами и договорами, его совесть, повиновавшаяся велениям его интересов, всеща освобождала его от бремени стеснительных обязательств⁴⁵*.

Если бы два его соперника осознали общую для них обоих опасность и немедленно двинули против