Проходящему же, как никому иному, дано осознание возможности принципиально иной связи человека с живым и движущимся миром и понимание того, что противоестественность и дисгармония человеческих взаимоотношений рвут эту связь, а значит, чреваты катастрофой. Так, в рассказах «Женщина», «Калинин» хаосу и разобщенности противопоставлен момент, когда проходящий видит себя, людей, весь мир как связанное стремительным общим движением целое: «Так ясно чувствуешь бег земли в пространстве, что трудно дышать от напряжения в груди, от восторга, что летишь вместе с нею, красивой и любимой» («Женщина»). «Твое – от Твоих – Тебе» – эта связь соединяет героя с миром и заставляет крикнуть всему живому в нем: «Я тебя люблю!» («Калинин»).
Однако возникающее чувство единения оказывается моментальным, по истечении его мир вновь предстает перед проходящим в своей чудовищной разорванности. Сам собой возникает и проходит через весь цикл вопрос проходящего: «Неужели небо и звезды для того, чтоб прикрыть эту жизнь? Такую?» («Губин»). Не случайно в ряде рассказов в моменты, когда отношения между героями достигают предельной дисгармонии, как антитеза возникает напоминание о Млечном Пути.
И если в «Калинине» и «Женщине» герой, Русь, Вселенная на миг сливаются во всеобщее, наполненное человеческим счастьем движение, то в рассказе «Птичий грех», где основным событием становится уничтожение человека человеком, такое слияние становится принципиально невозможным. 'Земля сжалась в небольшой мокрый круг, отовсюду на него давит плотная, мутностеклянная мгла, и круг земной становился все меньше … ' – мир видится автором остановленным и гибнущим. В рассказе «На пароходе» тем же смыслом наполнен как бы случайно вторгающийся извне в общий ход событий отрывок из разговора: «Остановил все часы в магазине и повесился. Спрашивается: зачем было останавливать часы?»
Постоянно ощущая чреватую катастрофой внутреннюю дисгармонию Руси, проходящий ни на минуту не перестает быть ее частицей. Обычная для Руси отчужденность всех от каждого и каждого от всех не может не коснуться проходящего («Солдат не нравится мне, он тоже чему-то мешает» («В ущелье»). Ощущение того, что «другой – лишний», свойственно ему, как свойственна и смена заинтересованности встречным равнодушием к нему.
Противоестественен и нескончаемый, безостановочный путь проходящего по Руси, – путь, на котором ни одна ситуация, ни одно соприкосновение с молниеносно сменяющими друг друга героями не становятся долговечными. Не только проходящий, но и каждый герой цикла рано или поздно убеждается в том, что, несмотря на свою вовлеченность в хаос, нескончаемый путь, он продолжает стоять на месте. Отсюда и рождается у одного из персонажей рассказа «Женщина», прошедшего пол-Руси, казалось бы, парадоксальное: 'Уйду завтра… домой пойду… ' и объясняющее бесперспективность такого движения: 'Господи! Все едино… '
Итак, еще одной ощутимой в каждом рассказе цикла доминантой авторского восприятия жизни является внутренняя хаотичность ее движения, а доминантой героя, соответственно, становится разобщенность с людьми и всем миром.
В обстановке всеобщего хаоса и отчужденности явственно ощущается внутренняя самососредоточенность героев, всей Руси, желание всмотреться в себя и найти в себе потенциально возможное – то, что может «развернуться» в этом всеохватывающем движении жизни. Эта самососредоточенность чутко улавливается проходящим: «Русский человек всегда так охотно рассказывает о себе, точно не уверен, что он – это именно он… И всего чаще… слышишь не утверждение: „Вот – я!“, а вопрос: „Я ли это?“» («Калинин»). В проходящем, как ни в ком ином, сильна установка на выявление как своей, так и «чужой» потенциальной стороны, и о каждом из встречных он вправе сказать: «…человек этот интересен, таких людей на земле всегда только двое, и один из них – я» («Калинин»).
Эта сосредоточенность на еще не раскрытых «чужом» и «своем» 'я' определяет содержание межличностных и внутриличностных отношений рассказчика и героя в произведениях горьковского цикла. Многие рассказы цикла содержат момент, когда «свое другое» открывает сам герой, и со страшной силой звучат из уст оказавшейся на «дне» героини слова: 'Красный цвет не к лицу мне, я знаю, а вот светло- серый или бы голубенький … ' («Светло-серое с голубым»).
Раскрытие своего 'я' происходит лишь на основе возникающего между героями взаимопонимания и взаимоуслышанности, когда в единое целое сливаются исповедь одного героя и полное принятие ее другим. Наступает момент, когда восстанавливается связь со всем живым («всех людей чувствуешь как свое тело, а себя – сердцем всех людей» («В ущелье») и мир возвращается к героям: 'Крепко прижавшись друг с другу, мы точно плывем, а навстречу нам выплывает, светлея, освобожденное ночью: белые хаты, посеребренные деревья, красная церковь, земля … ' («Женщина»).
Однако это единение оказывается мгновенным, и наполняющие Русь противоречивость и противоестественность отношений возвращаются с еще большей силой. Так, в рассказе «В ущелье» ситуация, когда герои становятся, «точно родственники, неожиданно встретившиеся и только узнавшие о своем родстве», вновь оборачивается взаимной ненавистью.
Эта обратимость противоречия сопряжена с авторской мыслью о том, что на основе не измененной в корне жизни подлинное единение становится невозможным. Не случайно общая песня, возникающая в рассказах «Как сложили песню» и «Ералаш», в первом случае гаснет, а во втором чревата переходом в трагедию. Но и обличение существующей жизни без единения с людьми осмысливается в цикле как суд неправый. 'Людей надобно учить: живите правдой, дряни … ' – это фраза из рассказа «Губин», где раскрывается вся бесперспективность такого «учения».
Именно поэтому в рассказах «Рождение человека» и «Ледоход», задающих тон всему циклу, потенциально заложенная в героях установка на единение оказывается нерасторжимой со способностью преодоления существующего порядка вещей. В «Рождении человека» преодоление страдания и рождение новой жизни становится возможным лишь благодаря взаимоус-лышанности и единению героев, а в «Ледоходе» единение осуществляется в процессе общего дела и общей борьбы со стихией.
При всей реалистической конкретности первого рассказа «рождение человека» в контексте цикла становится и одним из его символических лейтмотивов: весь цикл говорит о возможности рождения Человека в муках и хаосе сталкивающихся контрастов бытия. Но развертывание, «трение» этих противоречий чревато, как мы видели, не только созиданием, но и разрушением жизни. Смерть Человека – это тоже символический лейтмотив цикла, охватывающий не только прямое изображение убийства и смерти в заключающем цикл «Весельчаке» и многих других рассказах, но и все формы нереализованности, утраты, искажения человечности: вспомним хотя бы, как превращаются цветущие глаза в выцветшие у героини «Рождения человека», как гаснет и мельчает только что выросший до размеров великана герой «Ледохода».
Итак, развертывание жизненного «ералаша» чревато и всеобщим разрушением, и столь же колоссальным созиданием жизни в зависимости от того, сумеет ли человек «собрать» этот «ералаш» и переплавить его в сознательное творчество жизни. «Мы должны заняться духовным „собиранием Руси“, делом, которого никто еще не делал упрямо и серьезно», – писал Горький 11 . Такова субъективно-мировоззренческая предпосылка авторской позиции цикла, а в ее выражении особенно важен, конечно, проходящий и реализованное в нем внутреннее противоречие героя и рассказчика.
Проходящий – и неотъемлемая частица общего движения жизни, и носитель рождающегося осознания этого движения, его творчески активного «собирания» и преобразования. «Около меня – мертвый и спящий, а в сенях шуршит отжившая. Но – ничего. На земле людей много, не сегодня-завтра, а уж я найду совопросника душе моей», – говорит проходящий («Покойник»). Но в целом всего цикла именно они – и мертвый старик, и его «отжившая» старуха-жена, и спящий дьячок, как и подобные герои многих других рассказов, – оказываются «совопросниками», в конечном счете укрепляющими душу проходящего жизненной силой. А творческое сознание проходящего собирает и преображает их в символический образ «тысячерукого человека», который идет по земле, «вечно и необоримо претворяя мертвое в живое».
Путь проходящего – это поиск стойкой и активно-действенной позиции и в столкновении фактов, и в столкновении мыслей. А развитие циклического сюжета с этой точки зрения представляет собою формирование творчески созидательного отношения человека и к внешнему, и к внутреннему миру: и к фактам, и к мыслям, и к чувствам. От ужасов действительности «сердце сосут холодные, толстые губы» («Птичий грех»), но надо не только пережить эту сердечную муку, но и эпически осознать ее и найти путь
