Литературное произведение: Теория художественной целостности

взаимосвязь ритма с другими структурными слоями (сюжет, герой) в композиционном единстве целого, взаимосвязь движения рассказа с тематическим развитием «рассказываемого события».

Я только что говорил о признаках кольцевой композиции в отношениях первой и последней глав рассказа. Своеобразно проявляется этот композиционный принцип и при сравнении только что приведенного финала всего рассказа с его началом, первым абзацем: «Я смешной человек. Они меня называют теперь сумасшедшим. Это было бы повышением в чине, если бы я все еще не оставался для них таким же смешным, как и прежде. Но теперь уж я не сержусь, теперь они все мне милы, и даже когда они смеются надо мной – и тогда чем-то даже особенно милы. Я бы сам смеялся с ними, – не то что над собой, а их любя, если бы мне не было так грустно, на них глядя. Грустно потому, что они не знают истины, а я знаю истину. Ох, как тяжело одному знать истину! Но они этого не поймут. Нет, не поймут».

Перед нами ритмическое развитие от краткой фразы к развертыванию ее содержания в гораздо более объемных конструкциях, а затем к максимальному сосредоточению, свертыванию всего предшествующего движения в еще более кратком финале. Кольцо кратких начала и конца охватывает прерывистое, внутренне расчлененное ритмико-речевое движение, где уже первые две фразы выявляют контрастирующие ритмические планы, соответствующие двум смысловым центрам: «я – они»; недаром именно эти слова стоят в начале этих фраз: «Я смешной человек. Они меня называют теперь сумасшедшим».

Характерные приметы темы 'я': относительная краткость колонов, фразовых компонентов и фраз, преобладание в акцентных характеристиках типа мм (ударный зачин и ударное окончание); тему «они», напротив, отличает больший объем ритмических единиц и возрастание роли безударных зачинов и особенно окончаний. А в некоторых моментах ритмического развертывания совмещаются друг с другом противоположные признаки, и это приводит к максимальному выделению именно этих фрагментов: таким образом чаще всего выделяются слова-символы у Достоевского, в рассматриваемом абзаце таково трижды повторенное слово «истина», оформленное малым колоном и самым безударным на общем фоне дактилическим окончанием.

Аналогичным совмещением ритмического развертывания и свертывания выделяются в следующем абзаце первой главы отмеченные не только ритмическими повторами, но и графически – курсивом – сочетания: «все равно», «ничего при мне не было»: '…Может быть, потому, что в душе моей нарастала страшная тоска по одному обстоятельству, которое было уже бесконечно выше всего меня: именно – это было постигшее меня одно убеждение в том, что на свете везде все равно… Я вдруг почувствовал, что мне все равно было бы, существовал ли бы мир, или б нигде ничего не было. Я стал слышать и чувствовать всем существом моим, что ничего при мне не было… Но мне стало все равно, и вопросы удалились'. Здесь ритмическими повторами подчеркивается совмещение семантических противоположностей: все равно и все вопросы одновременно совпадают и противостоят своему антиподу – ничего, и таким образом подготавливается последующее переосмысление, о котором еще пойдет речь ниже.

Новой линией противопоставлений является в дальнейшем ритмически закрепленный контраст описания мрака (см. троекратный повтор: «мрачный, самый мрачный вечер… не может быть более мрачного времени… это был самый холодный и мрачный дождь») и выделение еще одного слова-символа, звездочку, с последующим развитием и сближением этих противоположностей – '…звездочка дала мне мысль: я положил в эту ночь убить себя' ( характерен опять-таки троекратный повтор этого сочетания: «звездочка дала мысль»).

А затем общее противопоставление «я – они» получает одно из самых острых выражений в особом ритмическом оформлении темы девочки. Характерны здесь, в частности, детские уменьшительные слова – платочек, ручки, мамочка и др. – и нарастающая интонационная напряженность. И чем острее и непосредственнее высказывается здесь детское отчаяние, тем сильнее противостоит ему реакция героя: «Я обернул было к ней лицо, но не сказал ни слова и продолжал идти, но она бежала и дергала меня, а в голосе ее прозвучал тот звук, который у очень испуганных детей означает отчаяние … Но я не пошел за ней, и, напротив, у меня явилась вдруг мысль прогнать ее».

И недаром, когда это вершинное обособление 'я' будет радикально переосмыслено в столь же максимальную обращенность ко всему миру, финальным и наиболее острым его выражением будет опять- таки обращенность к девочке. И когда во второй главе проходящее через весь рассказ противопоставление «я – они» получает еще одно обобщающее выражение: '… может быть, весь этот мир и все эти люди – я-то сам один и есть', то в строении и этой вершины обособления опять-таки реализуется намек на будущую полноту включения мира в 'я'.

Приведенные отдельные примеры позволяют увидеть, как в отдельных фразах и абзацах своеобразно повторяется композиционный принцип целого: движение от свернутых кратких форм к их разветвлению в центре и последующему свертыванию в кольцевой композиции – в кратких финальных заключениях. В отношениях глав таким кульминационным центром развертывания является третья глава, содержащая собственно сон героя и представленные в нем картины райской, счастливой жизни. И очень показательно, что начинается эта глава с описания выстрела в сердце – смерть символически включается в ту полноту мира, которую должен вместить в себя человек.

И апофеозу счастья и любви противостоят ритмически выделенные «глубокое негодование», «мучение» и «презрение», «мученичество», «темнота», «глубокое отвращение», «страшная, измучившая мое сердце тоска» и даже «совершенное небытие». Все эти повторы уже ранее пережитого земного состояния разрастаются и обобщаются в открываемых здесь «двойниках»: 'Я знал, что это не могло быть наше солнце, породившее нашу землю, и что мы от нашего солнца на бесконечном расстоянии, но я узнал почему-то всем существом, что это совершенно такое же солнце, как и наше, повторение его и двойник его'.

Так то же самое и абсолютно другое совмещаются, сходятся все ближе и ближе, так же как противопоставленные ранее «мучение» и «любовь» образуют «мучительную любовь», охватывающую и «всю родную прежнюю землю», и «образ бедной девочки» – вершинное выражение и вины, и любви героя. И когда эта мучительная любовь высказывается далее в обширном восклицании, то оно воссоздает еще одну форму обособления: отвержения той, не нашей земли ради этого, нашего мира. И это обособление тоже преодолевается на пути к той полноте, которую явит истинная жизнь.

И только после этого возникает плавный, торжественный строй описания счастливой жизни, где многократно переосмысляются отзвуки прежнего ритмического развития и особенно ритмическая тема девочки с уменьшительно-ласкательными формами, объемными конструкциями и преобладанием безударных зачинов и окончаний (вот одна из типичных ритмических форм – «с тою только разницею» в противовес частым у Достоевского иным формам: «с той разницей» и т. п.), – затем эта ритмическая перекличка отзовется и в прямых семантических повторах: «Дети солнца, дети своего солнца, – о как они были прекрасны!., в словах и голосах этих людей звучала детская радость».

После этой кульминации основное противопоставление «я – они», опять-таки повторяясь, обретает вместе с тем еще одно своеобразное выражение в следующей главе. Особенно ясно этот контраст в картинах золотого века проявляется в ритмическом противопоставлении рядом стоящих группировок фраз, объединенных повторами именно этих местоимений «я – они»:

1) «Они славили природу, землю, море, леса. Они любили слагать песни друг о друге и хвалили друг друга, как дети; это были самые простые песни, но они выливались из сердца. Да и не в песнях одних, а, казалось, всю жизнь свою они проводили лишь в том, что любовались друг другом. Это была какая-то влюбленность»;

2) «Я часто говорил им, что я все это давно уже прежде предчувствовал, что вся эта радость и слава сказывалась мне еще на нашей земле зовущею тоскою, доходившею подчас до нестерпимой скорби; что я предчувствовал всех их и славу их в снах моего сердца и в мечтах ума моего, что я часто не мог смотреть на земле нашей на заходящее солнце без слез».

Весь комплекс ритмических свойств участвует в этом противопоставлении, но особенно интересно, как ритмические отзвуки их строя речи проникают в тему 'я' (см., например, ритмически очень характерное сочетание: «зовущею тоскою»), и опять-таки здесь повторяется общая