он будет жизни требовать и плоти... Уже не раз казалось мне: не в том земное счастье, чтобы ставить дом и в нем с тревогой теплить жизнь и пламя, под известковым небом –?потолком друг друга греть несытыми телами, что есть иная близость,– это та, которой мы названия не знаем – ей не страшна пространства пустота, ей целый мир –?огромным садом –?раем.
192
Урча на ножках черных из угла, он поедает, черный Бог тепла, как в древности, разорванные части древесных тел. В его квадратной пасти, еще к словам высоким не привык, ворочается огненный язык; и черною коленчатой трубою повиснул хвост его над тишиною, протянут в воздухе, гудит, дрожа, теплом. Дом молится, отходит, тает дом. Волнуется, течет, шумя над нами, тепло, струясь по комнате кругами, в окне, где пласт полярных хрусталей, вдоль косяков, вдоль стен –?пыльца огней: там иней свил сверкающие гнезда, седой, иглистый, леденящий мох. Но пышет тьмой чугунный черный Бог, и тает мiр –?текут огни и тени вдоль стен, вдоль лиц –?прозрачные ступени. И обнажается, волнуясь и дыша, оттаявшая смертная душа.
193
Дрожит и стонет, напрягаясь, дом под старой ношей тьмы и тяготенья. Я изменить не смею положенья – жена уснула на плече моем. Тот мир, что людям кажется шатром, в ничто распылен рычагом творенья и мчится мимо огненным дождем, и с ним, боясь покоя, замедленья, спешат стальным точильщиком жучком часы-браслет на столике ночном. Моей любовью первою был Бог, второй, земной –?жена, еврейка Ева, и жизнь моя была проста без гнева, и будет духом мой последний вздох. То потухая над землею слева, то возникая справа над землей, сменялось солнце мраком и луной. И точно песнь теперь передо мной прошедшее: от детского запева до этой ночи, обнаженной тьмой...
