него. Женственность его характера заключалась и в том, что в женщине видел он
не то, что должен видеть мужчина. Он не признавал за женщиной слабости. Вот и
боролся с ними с полной серьезностью, с тем азартом и упорством, с которыми
может преследовать соперницу только женщина.
Это с чисто психологической стороны.
С физиологической стороны еще с детских пор разрушено было в нем то,
что составляет истинную красоту полового инстинкта, без чего не бывает в
половом влечении благородства, не бывает подлинного чувства. Не было тайны.
Тут роль свою сыграла та же бабушка.
«Когда Мишенька стал подрастать и приближаться к юношескому
возрасту, то бабушка стала держать в доме горничных, особенно молоденьких и
красивых, чтобы Мишеньке не было скучно. Иногда некоторые из них
оказывались в интересном положении, и тогда бабушка, узнав об этом, спешила
выдавать их замуж за своих же крепостных крестьян по ее выбору. Иногда
бабушка делалась жестокою и неумолимою к провинившимся девушкам,
отправляла их на тяжелые работы, или выдавала замуж за самых плохих женихов,
или даже совсем продавала кому-либо из помещиков...»
Странно думать, сколько прямых потомков великого поэта можно было бы
при желании отыскать среди крестьян бывшего Чембарского уезда, где родовое
гнездо Лермонтовых — Тарханы. Удивительное дело, эти потомки его — из
крепостных.
На женщин взгляд у него сложился скучнейший, элементарный.
О разбираемых нами особенностях натуры Лермонтова Белинский,
который одновременно боготворил и ненавидел его, сказал лаконично и
доходчиво: «Мужчин он так же презирает, но любит одних женщин. И в жизни их
только и видит. Взгляд чисто онегинский...» Это сказано за год до смерти поэта.
Дальше он растолковывает, какова эта любовь: «Женщин ругает: одних за то, что
дают, других за то, что не дают... Пока для него женщина и давать одно и то же...»
Вот такой пошлейший байронизм. Дон-Жуаном здесь и не пахнет. Дон-
Жуан был романтик.
Жуткий внутренний портрет Лермонтова составил упоминавшийся мною
Владимир Соловьёв. Основное в этом портрете — опять отношение к женщинам.
Черты этого портрета производят гнетущее впечатление. Возможно, потому, что
слишком густо насыщен он непривычными деталями. Но, что особо печально,
порознь все эти детали подтверждаются воспоминаниями современников:
«...Уже с детства, рядом с самыми симпатичными проявлениями души
чувствительной и нежной, обнаружились в нем резкие черты злобы, прямо
демонической. Один из панегиристов Лермонтова, более всех, кажется, им
занимавшийся, сообщает, что «склонность к разрушению развивалась в нем
необыкновенно. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, усыпая
ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху, и радовался,
когда брошенный камень сбивал с ног бедную курицу». Было бы, конечно, нелепо
ставить все это в вину балованному мальчику. Я бы и не упомянул даже об этой
черте, если бы мы не знали из собственного интимного письма поэта, что
взрослый Лермонтов совершенно так же вел себя относительно человеческого
существования, особенно женского, как Лермонтов-ребенок — относительно
цветов, мух и куриц. И тут опять значительно не то, что Лермонтов разрушал
спокойствие и честь светских барынь, — это может происходить и случайно,
нечаянно, — а то, что он находил особенное удовольствие и радость в этом
