прекратить эти несносные для меня шутки, но что теперь предупреждаю, что если
бы он еще вздумал выбрать меня предметом для своей остроты, то я заставлю его
перестать.
Пока шутки эти были в границах приличия, все шло хорошо, но вода и
камень точит, и, когда Лермонтов позволил себе неуместные шутки в обществе
дам, называя Мартынова «homme a poignard» (человек с кинжалом. —
потому что он и в самом деле носил одежду черкесскую и ходил постоянно с
огромным кинжалом у пояса, шутки эти показались обидны самолюбию
Мартынова, и он скромно заметил Лермонтову всю неуместность их. Но желчный
и наскучивший жизнью человек не оставлял своей жертвы, и, когда однажды
снова сошлись в доме Верзилиных, Лермонтов продолжал острить и насмехаться
над Мартыновым, который, наконец, выведенный из себя, сказал, что найдет
средство заставить замолчать обидчика. Избалованный общим вниманием,
Лермонтов не мог уступить и отвечал, что угроз ничьих не боится, а поведения
своего не переменит.
Хотя подобные шутки нельзя назвать дружескими, потому что они всегда
обидны для самолюбия, но я подтвержаю ещё раз то, что честь моя была затронута
не насмешками его, но решительным отказом прекратить их и советом прибегнуть
к увещаниям другого рода...
18 июля. Лермонтова уже нет, вчера оплакивали мы смерть его. Грустно
было видеть печальную церемонию, ещё грустней вспомнить: какой ничтожный
случай отнял у друзей весёлого друга, у нас — лучшего поэта. Вот подробности
несчастного происшествия.
«Язык наш — враг наш». Лермонтов был остёр, и остёр иногда до
едкости; насмешки, колкости, эпиграммы не щадили никого, даже самых близких
ему; увлеченный игрою слов или сатирическою мыслью, он не рассуждал о
последствиях: так было и теперь.
Пятнадцатого числа утро провел он в небольшом дамском обществе (у
Верзилиных) вместе с приятелем своим и товарищем по гвардии Мартыновым,
который только что окончил службу в одном из линейных полков и, уже
получивши отставку, не оставлял ни костюма черкесского, присвоенного
линейцам, ни духа лихого джигита и тем казался действительно смешным.
Лермонтов любил его как доброго малого, но часто забавлялся его странностью,
теперь же больше нежели когда. Дамам это нравилось, все смеялись, и никто
подозревать не мог таких ужасных последствий. Один Мартынов молчал, казался
равнодушным, но затаил в душе тяжёлую обиду.
«Оставь свои шутки — или я заставлю тебя молчать» — были слова его,
когда они возвращались домой.
— Готовность всегда и на всё — был ответ Лермонтова, и часа через два-
три новые враги стояли уже на склоне Машука с пистолетами в руках.
...Вступая с ним в объяснения я и виду не имел вызвать его на дуэль, но...
после подобной выходки с его стороны, по понятиям, с которыми мы как будто
сроднились, мне уже не оставалось другого средства окончить с честью это дело: я
почел бы себя обесчещенным, если бы не принял его совета и не потребовал у
него удовлетворения… Он не давал мне кончить и повторял мне несколько раз
