раз таки на дежурстве дал мне саблею шрам.
Умея любить, Лермонтов был и тем, что Байрон называет a good nater, то
есть человек, умевший ненавидеть глубоко.
«Лермонтов, — рассказывал нам его покойный приятель (речь идёт о
Руфине Дорохове. —
нравятся с первого взгляда, но даже на первое свидание поселяют против себя
довольно сильное предубеждение. Было много причин, по которым и мне он не
полюбился с первого разу. Сочинений его я не читал, потому что до стихов, да и
вообще до книг не охотник, его холодное обращение казалось мне надменностью,
а связи его с начальствующими лицами и со всем, что терлось около штабов, чуть
не заставили меня считать его за столичного выскочку. Да и физиономия его мне
не была по вкусу, — впоследствии сам Лермонтов иногда смеялся над нею и
говорил, что судьба, будто на смех, послала ему общую армейскую наружность».
У него была страсть отыскивать в каждом своем знакомом какую-нибудь
комическую сторону, какую-нибудь слабость, — и отыскав ее, он упорно и
постоянно преследовал того человека, подтрунивал над ним и выводил его из
терпения. Когда он достигал этого, он был очень доволен.
Как поэт, Лермонтов возвышался до гениальности, но, как человек, он
был мелочен и несносен.
Я знала того, кто имел несчастье его убить, — незначительного молодого
человека, которого Лермонтов безжалостно изводил. <...> Ожесточённый
непереносимыми насмешками, он вызвал его на дуэль и лишил Россию её поэта,
лучшего после Пушкина.
Эти недостатки и признак безрассудного упорства в них были причиною
смерти гениального поэта от выстрела, сделанного рукою человека доброго,
сердечного, которого Лермонтов довёл своими насмешками и даже клеветами
почти до сумасшествия.
Он мне рассказывал сам, например, как во время лагеря, лежа на постели
в своей палатке, он, скуки ради, кликал к себе своего денщика и начинал его
дразнить. «Презабавный был, — говорил он, — мой деншик малоросс Сердюк.
Бывало, позову его и спрашиваю: «Ну что, Сердюк, скажи мне, что ты больше
всего на свете любишь?» Сердюк, зная, что должны начаться над ним
обыкновенные насмешки, сначала почтительно пробовал уговаривать барина не
начинать вновь ежедневных над ним испытаний, говоря: «Ну, що, ваше
благородие... оставьте, ваше благородие... я ничего не люблю...» Но Лермонтов
продолжал: «Ну, что, Сердюк, отчего ты не хочешь сказать?» «Да не помню, ваше
благородие». Но Лермонтов не унимался: «Скажи, — говорит, — что тебе стоит?
Я у тебя спрашиваю, что ты больше всего на свете любишь?» Сердюк все
отговаривался незнанием. Лермонтов продолжал его пилить, и, наконец, через
четверть часа Сердюк, убедившись, что от барина своего никак не отделается,
