добродушно делал признание. «Ну, що, ваше благородие, — говорил он, — ну,
пожалуй, мед, ваше благородие». Но и после этого признания Лермонтов от него
не отставал. «Нет, — говорил он, — ты, Сердюк, хорошенько подумай: неужели
ты мед больше всего на свете любишь?» Лермонтов начинал снова докучливые
вопросы на разные лады. Это опять продолжалось четверть часа, если не более, и,
наконец, когда истощался весь запас хладнокровия и терпения у бедного Сердюка,
на последний вопрос Лермонтова о том, чтобы Сердюк подумал хорошенько, не
любит ли он что-нибудь другое на свете лучше меда, Сердюк с криком выбегал из
палатки, говоря: «Терпеть его не могу, ваше благородие!..»
Впоследствии, сблизившись с Лермонтовым, я убедился, что изощрять
свой ум в насмешках и остротах постоянно над намеченной им жертвой
составляло одну из резких особенностей его характера. Я помню, что раз застал у
него одного гвардейского толстого кирасирского полковника З., служившего в то
время жертвой всех его сарказмов, и хотя я не мог не смеяться от души остроумию
и неистощимому запасу юмора нашего поэта, но не мог так же в душе не
сострадать его жертве и не удивляться его долготерпению.
В мае 1841 года М.Ю. Лермонтов приехал в Пятигорск и был представлен
нам в числе прочей молодежи. Он нисколько не ухаживал за мной, а находил
особенное удовольствие me tagluiner (дразнить меня). Я отделывалась, как могла,
то шуткою, то молчанием, ему же крепко хотелось рассердить меня; я долго не
поддавалась, наконец, это мне надоело, и я однажды сказала Лермонтову, что не
буду с ним говорить и прошу его оставить меня в покое. Но, по-видимому, игра
эта забавляла его просто от нечего делать, и он не переставал меня злить.
Однажды он довел меня почти до слез: я вспылила и сказала, что ежели бы я была
мужчиной, я бы не вызвала его на дуэль, а убила бы его из-за угла в упор. Он как
будто остался доволен, что наконец вывел меня из терпения, просил прощения, и
мы помирились, конечно, ненадолго.
В Лермонтове (мы говорим о нем как о частном лице) было два человека:
один добродушный для небольшого кружка ближайших своих друзей и для тех
немногих лиц, к которым он имел особое уважение, другой — заносчивый и
задорный для всех прочих его знакомых.
К этому первому разряду принадлежали в последнее время его жизни
прежде всего Столыпин (прозванный им же Монго), Глебов, бывший его товарищ
по Гусарскому полку, впоследствии тоже убитый на дуэли князь Александр
Николаевич Долгорукий, декабрист М.А. Назимов и несколько других ближайших
его товарищей. Ко второму разряду принадлежал, по его понятиям, весь род
человеческий, и он считал лучшим своим удовольствием подтрунивать и
подшучивать над всякими мелкими и крупными странностями, преследуя их
иногда шутливыми, а весьма часто и язвительным насмешками.
Друзей имел он мало и с ними редко бывал сообщителен, может быть
вследствие детской привычки к сосредоточенной мечтательности, может быть,
потому, что их интересы совершенно разнились с его собственными.
В домашней жизни своей Лермонтов был почти всегда весел, ровного
характера, занимался часто музыкой, а больше рисованием, преимущественно в
