угрюмый вид, его небольшие чёрные глаза сверкали мрачным огнём, взгляд был
таким же недобрым, как и улыбка. Он был мал ростом, коренаст и некрасив, но не
так изысканно и очаровательно некрасив, как Пушкин, а некрасив очень грубо и
несколько даже неблагородно.
У тебя нога болит, любезный Мишель... Что за судьба! Надо было
слышать, как тебя бранили и даже бранят за переход в военную службу. Я уверял
их, хотя и трудно, чтобы поняли справедливость безрассудные люди, что ты не
желал огорчить свою бабушку, но что этот переход необходим. Нет, сударь,
решил К[икин], что ты всех обманул и что это было единственно твое желание, и
даже просил тетеньку, чтобы она тебе написала его мнение. А уж почтенные-то
расходились! Твердят: «Вот чем кончил!.. И никого-то он не любит! Бедная
Елизавета Алексеевна!..» Знаю, что ты рассмеешься, а не примешь к сердцу.
Напиши мне, что ты в Школе остаешься или нет, и позволит ли тебе нога
продолжать военную службу.
Через год, то есть в начале 1834, я тоже прибыл в Петербург для
поступления в Артиллерийское училище и опять поселился у бабушки. В Мишеле
нашел я большую перемену. Он сформировался физически; был мал ростом, но
стал шире в плечах и плотнее, лицом по-прежнему смугл и нехорош собой; но у
него был умный взгляд, хорошо очерченные губы, чёрные и мягкие волосы, очень
красивые и нежные руки; ноги кривые (правую, ниже колена, он переломил в
манеже, и её дурно срастили).
В то время в юнкерской школе нам не позволялось читать книг чисто
литературного содержания, хотя мы не всегда исполняли это; то есть те, которые
любили чтение, занимались им большей частью по праздникам, когда нас
распускали из школы.
Нравственно Мишель в школе переменился не менее как и физически,
следы домашнего воспитания и женского общества исчезли; в то время в школе
царствовал дух какого-то разгула, кутежа, бомблишерства; по счастию, Мишель
поступил туда не ранее девятнадцати лет и пробыл там не более двух; по выписке
в офицеры все это пропало, как с гуся вода. Молодость должна перебеситься,
говорят французы.
С поступлением мальчика или, скорее, молодого человека в учебное
заведение… внешняя обстановка жизни Лермонтова становится не только не
поэтическою, но даже антипоэтическою. Дошедшие до нас школьные
произведения поэта, острые и легко написанные, хотя по содержанию своему
неудобные к печати, оставляют в нас чувство весьма грустное. Всякая молодежь
имеет свой разгул, и от семнадцатилетних гусаров никто не может требовать
катоновских доблестей, но самый снисходительный наблюдатель сознается, что
разгул молодости лермонтовского времени был разгулом нехорошим.
В 1834 году кому-то пришло в голову издавать рукописный журнал,
