дозволялось в первый год поступления курить, ибо взыскания за употребление
этого зелья были весьма строги, и отвечали вместе с виновными и начальники их,
то есть отделенные унтер-офицеры и вахмистры. Понятно, что эти господа не
желали подвергать себя ответственности за людей, которых вовсе не знали и
которые ничем еще не заслужили имя хороших товарищей. Но тем и
ограничивалась разница в социальном положении юнкеров; но Лермонтов, как
истый школьник, не довольствовался этим, любил помучить их способами более
чувствительными и выходящими из ряда обыкновенно налагаемых испытаний.
Проделки эти производились обыкновенно ночью. Легкокавалерийская камера
была отдельная комната, в которой мы, кирасиры, не спали (у нас были свои две
комнаты), а потому, как он распоряжался с новичками легкокавалеристами, мне
неизвестно; но расскажу один случай, который происходил у меня на глазах в
нашей камере, с двумя вновь поступившими юнкерами в кавалергарды. Это был
Эмануил Нарышкин (сын известной красавицы Марьи Антоновны) и Уваров. Оба
были воспитаны за границей; Нарышкин по-русски почти вовсе не умел говорить,
Уваров тоже весьма плохо изъяснялся. Нарышкина Лермонтов прозвал
«французом» и не давал ему житья; Уварову также была дана какая-то особенная
кличка, которой не припомню. Как скоро наступало время ложиться спать,
Лермонтов собирал товарищей в своей камере; один на другого садились верхом;
сидящий кавалерист покрывал и себя и лошадь свою простыней, а в руке каждый
всадник держал по стакану воды; эту конницу Лермонтов называл «Нумидийским
эскадроном». Выжидали время, когда обреченные жертвы заснут, по данному
сигналу эскадрон трогался с места в глубокой тишине, окружал постель
несчастного и, внезапно сорвав с него одеяло, каждый выливал на него свой
стакан воды. Вслед за этим действием кавалерия трогалась с правой ноги в галоп
обратно в свою камеру. Можно представить испуг и неприятное положение
страдальца, вымоченного с головы до ног и не имеющего под рукой белья для
перемены.
Надобно при этом прибавить, что Нарышкин был очень добрый малый, и
мы все его полюбили, так что эта жестокость не имела даже никакого
основательного повода, за исключением разве того, что он был француз. Наша
камера пришла в негодование от набегов нумидийской кавалерии, и в следующую
ночь несколько человек из нас уговорились блистательно отомстить за нападение.
Для этого мы притворились все спящими, и когда ничего не знавшие об этом
заговоре нумидийцы собрались в комплект в нашей комнате, мы разом вскочили с
кроватей и бросились на них. Кавалеристы принуждены были соскочить со своих
лошадей, причем от быстроты этого драгунского маневра и себя и лошадей
препорядочно облили водой, затем легкая кавалерия была изгнана со стыдом из
нашей камеры. Попытки обливать наших новичков уже после этого не
возобновлялись.
Товарищ Лермонтова по Школе, поступивший в нее лишь годом раньше,
князь Александр Иванович Барятинский, рассказывая нам многое из эпизодов
своей жизни, вспомнил о том, как тяжело тогда доставалось в Школе молодым
людям, поступившим в нее из семей, в которых они получали тщательное
воспитание. Обычаи Школы требовали известного ухарства. Понятия о геройстве
и правдивости были своеобразные и ложные, отчего немало страдали пришедшие
извне новички, пока не привыкали ко взгляду товарищей: что в таком-то случае
обмануть начальство похвально, а в таком-то необходимо надо сказать правду.
