Живо я помню этот вместе и роковой, и счастливый вечер. Мы одевались
на бал к госпоже К. Я была в белом платье, вышитом пунцовыми звездочками и с
пунцовыми гвоздиками в волосах. Я была очень равнодушна к своему туалету... В
швейцарской снимали шубы и прямо заходили в танцевальную по прекрасной
лестнице, убранной цветами, увешанной зеркалами; зеркала были так размещены
в зале и на лестнице, что отражали в одно время всех приехавших и
приезжающих; в одну минуту можно было разглядеть всех знакомых. По
близорукости своей и по равнодушию я шла опустив голову, как вдруг Лиза
вскричала: «Ах, Мишель Лермонтов здесь!»
— Как я рада, — отвечала я, он нам скажет, когда приедет Л[опухи]н.
Пока мы говорили, Мишель уже подбежал ко мне, восхищенный,
обрадованный этой встречей, и сказал мне:
— Я знал, что вы будете здесь, караулил вас у дверей, чтоб первому
ангажировать вас.
Я обещала ему две кадрили и мазурку, обрадовалась ему, как умному
человеку, а еще более, как другу Л[опухи]на. Л[опухи]н был первой моей мыслью.
Лермонтов стал к нам часто ездить по вечерам. Легкий доступ в наш
строго разборчивый дом открылся ему не ради его значения, а по многим другим
причинам: мы обе были знакомы с ним по Москве, он был сверстник и сотоварищ
(по бывшему Моск. Бл. Унив. Пансиону) наших двоюродных братьев Сер. и Дм.
Петровичей Сушковых, такой же неоперившийся юноша, как с десяток
подрастающих или выросших мальчиков на глазах и на попечении Беклешовых.
Притом был некоторый повод думать, что в эту зиму приедет в Петербург
родственник юного гусара, богатый молодой человек, постоянно живущий в
Москве и остававшийся, как предполагалось, неравнодушным к Екатерине
Александровне.
Понятно, что я, хотя бессознательно, но уже действовала, думала и
руководствовалась внушениями Мишеля.
Раздалась мазурка, едва мы уселись, как Лермонтов сказал мне, смотря
прямо в глаза мне:
— Знаете ли, на днях сюда приедет Л-н.
Для избежания утвердительного ответа я спросила:
— Так вы скоро его ждете?
Я чувствовала, как краснела от этого имени, от своего непонятного
притворства, а главное, от испытывающих взоров Мишеля.
— Как хорошо, как звучно называться Madame L-ne, — продолжал
Мишель, — не правда ли? Согласились бы вы принять это имя?
— Я соглашусь в том, что есть много имен лучше этого, — отвечала я
отрывисто, раздосадованная на Л[опухи]на, которого я упрекала в измене: от меня
требовал молчания, а сам без моего согласия поверял нашу тайну своим друзьям, а
может быть, и хвастается влиянием своим на меня…
