Место злодейских действий происходило в Курской губернии. По-видимому, не
то чтобы вчера, ибо «юная дева» успела «под вечер осени несчастной перейти
пустынныя места»; все раны ее уже закрылись, как вдруг, находясь ненароком в
столице, она услышала, что нож занесён на другую жертву и — вот бросается
спасать её. Само собою разумеется, что Лермонтов на одном или двух последних
вечерах был мрачен, рассеян, говорил об угрызениях, о внезапном видении на
улице... «Дашенька, — Курск...» Когда сестра в первых попыхах той ночи
сообщила мне это предисловие, — несмотря на почерк Лермонтова, в котором нам
невозможно было сомневаться, — мы едва не поверили существованию Дашеньки
и тому, что сидевший в школе двадцатилетний подпрапорщик натворил столько
бед в Курске. Ручаюсь, по крайней мере, за моё легковерие.
Е.А. Ладыженская. С. 343—344
…С того дня и точно Печорин стал с нею рассеяннее, холоднее, явно
старался ей делать те мелкие неприятности, которые замечаются всеми и за
которые между тем невозможно требовать удовлетворения. Говоря с другими
девушками, он выражался об ней с оскорбительным сожалением, тогда как она,
напротив, вследствие плохого расчета, желая кольнуть его самолюбие, поверяла
своим подругам под печатью строжайшей тайны свою чистейшую,
искреннейшую любовь. Но напрасно, он только наслаждался излишним
торжеством, а она, уверяя других, мало-помалу сама уверилась, что его точно
любит...
Кто долго преследовал какую-нибудь цель, много для нее пожертвовал,
тому трудно от нее отступиться, а если к этой цели примыкают последние
надежды увядающей молодости, то невозможно. В таком положении мы
оставили Лизавету Николавну, приехавшую из театра, лежащую на постеле с
книжкою в руках — и с мыслями, бродящими в минувшем и в будущем.
Наскучив пробегать глазами десять раз одну и ту же страницу, она
нетерпеливо бросила книгу на столик и вдруг приметила письмо с адресом на ее
имя и с штемпелем городской почты.
Какое-то внутреннее чувство шептало ей не распечатывать
таинственный конверт, но любопытство превозмогло, конверт сорван
дрожащими руками, свеча придвинута, и глаза ее жадно пробегают первые
строки. Письмо было написано приметно искаженным почерком, как будто
боялись, что самые буквы изменят тайне. Вместо подписи имени внизу
рисовалась какая-то египетская каракула, очень похожая на пятна, видимые в
луне, которым многие простолюдины придают какое-то символическое значение.
Вот письмо от слова до слова:
«Милостивая государыня!
Вы меня не знаете, я вас знаю: мы встречаемся часто, история вашей
жизни так же мне знакома, как моя записная книжка, а вы моего имени никогда
не слыхали. Я принимаю в вас участие именно потому, что вы на меня никогда не
обращали внимания, и притом я нынче очень доволен собою и намерен сделать
