понравились…
Незадолго до Галиных родов Сашу забрали в армию, и она снова перебралась к родителям. Отяжелевшая, с налившимися грудями, в широком голубом платье, с распущенными по плечам черными волосами, она казалась Таисии Карповне самим воплощением греха. Ее дочь нагуляла этого ребенка! И мужа-то у нее фактически нет. Ведь через два года, кто знает… Скрепя сердце, Таисия Карповна купила пеленки, одеяла, подержанную коляску — ведь надо же было выглядеть прилично в глазах соседей! И вот из роддома принесли мальчика. Ее внука! Первое, что бросилось в глаза Таисии Карповне, так это на редкость крупные гениталии младенца.
— У твоего… — она поморщилась, — Саши тоже… такие?..
Галя рассмеялась.
— Во всяком случае, — сцеживая в банку грудное молоко, ответила она, — оргазм с ним я всегда испытываю!
Таисия Карповна демонстративно отвернулась. Откуда у ее родной дочери такое бесстыдство? Оргазм!.. Сама Таисия Карповна никогда не осмеливалась даже произносить это слово. Она еще раз пристально посмотрела на гениталии внука.
— Между прочим, — как ни в чем не бывало произнесла Галя, — когда мальчик сосет грудь, эта штучка у него сразу поднимается! Так что по мужской части у него все в порядке!
Слова дочери совершенно смутили Таисию Карповну: целомудренно покраснев, она строго взглянула на Галю и сказала:
— Какая мерзость! Как все это… неприлично!
Живя с родителями, Галя отдавала им детское пособие — в качестве «платы за проживание», как выразился Павел Глебович. И стоило Саше приехать в увольнительную на два дня, как Павел Глебович поставил еще одно условие: если они хотят, чтобы Таисия Карповна готовила им еду, пусть платят!
Он запретил Таисии Карповне покупать для дочери молоко и остальные продукты, стирать пеленки, выносить на улицу коляску, гулять с внуком. Он срывал с веревки висящие в коридоре распашонки и швырял их в комнату Гали — он не выносил детского запаха! Он выставил из холодильника все Галины продукты, вывалил с антресолей в коридоре ее вещи, снял в ванной душ, выкрутил в прихожей лампочку, убрал в свою комнату телефон…
— Пришла на чужое гнездо… — шипел он, когда Галя, прижимаясь к стене, проходила мимо него по коридору.
Она похудела и осунулась, ее черные горящие глаза были обведены кругами, свидетельствующими о недоедании и бессоннице. Отправляясь на экзамен, она брала с собой мальчика, потому что ее родители не желали присматривать за ним. У них, как они говорили, были свои планы в жизни. И когда она, будучи не в силах сводить концы с концами, перестала отдавать отцу детское пособие, Павел Глебович спросил напрямик:
— Когда ты уберешься отсюда?
Впервые в жизни Галя почувствовала жалость к самой себе. Почему они так жестоки с ней? И именно теперь, когда она так беспомощна… Решив, что выбора у нее нет, она ушла жить к Сашиной матери, в коммуналку. И когда Саша позвал ее в Омск, она, не раздумывая, уехала.
И вот теперь она снова здесь, в той самой комнате, где когда-то пережила столько горьких, одиноких дней.
Внешность лежащей в гробу матери ужаснула ее: в этом подобии лица не было ничего человеческого. И когда свинцовый гроб наконец закрыли и плотно завинтили болты, Галя вздохнула с облегчением, словно мать могла и в самом деле подняться и в очередной раз отчитать дочь «за неприличное поведение».
Саша вместе со старшим сыном отправился к своей матери, наконец-то получившей отдельную квартиру, а Галя осталась ночевать у брата.
Лежа в темноте, Леонид Павлович прислушивался к дыханию спавшей на диване сестры. Время от времени, не меняя позы и не открывая глаз, она трогала рукой спящего рядом с ней мальчика. Ребенок спал совершенно тихо, утомленный четырехчасовым перелетом.
Рядом, на широкой постели, посапывала Люба, и он хорошо знал, что даже ворочаясь и сбрасывая с себя одеяло, она спит на редкость крепко. И он один бодрствовал в этой ночи.
Лежа в кромешной тьме, он думал о том, что ему уже почти сорок, но он так ничего, в сущности, и не добился в жизни, если не считать обладания красивой, молодой женщиной. Всю свою жизнь Леонид Павлович был хорошим учеником. И дело тут было не столько в отметках — а их он получил великое множество в школе и в институте — сколько в послушании, в верности своим учителям. Да, Леонид Павлович был на редкость верным учеником, и он никогда, ни разу в жизни не изменял своим учителям. Нельзя сказать, что верность и преданность были его врожденными качествами — нет, он целенаправленно развивал в себе эти свойства, преодолевал в своей душе анархию, авантюризм и неблагодарность. А преодолеть ему было что! Очень рано, еще до того, как он научился читать и писать, у него обнаружились способности к стихосложению. Родителей это удивило и даже обрадовало, но очень скоро это стало вызывать у них досаду, потому что сын цеплял на улице всякие похабные словечки и вплетал их в свои наивные «опусы», которые имел обыкновение произносить вслух в присутствии взрослых. Последовали запреты. Но мальчишка оказался изобретательным: он рисовал похабные каракули и делал под ними не менее вызывающие подписи. При этом он частенько подсовывал сложенные вдвое картинки под двери к соседям, а на стенах подъезда мелом писал такое, от чего краснела даже видавшая виды пожилая учительница, жившая этажом ниже.
— Это он в Зину такой уродился… — угрюмо обронил Павел Глебович, снимая с вешалки широкий солдатский ремень.
Зина была старшей сострой Павла Глебовича и жила в одном из далеких южных городов. Она часто писала брату письма в стихах, и тот воспринимал их как юморески из «Крокодила», несмотря на то, что она писала ему о своих тяготах, о своем безденежье, о пьянице-муже, о троих своих беспутных детях… Стихи изливались из наивной Зининой души естественно, порой сметая все рифмы, и в каждом ее стихотворении звучала горячая любовь к брату. Павел Глебович называл ее чокнутой.
Вот почему он выбивал с детства из своего сына тягу к виршеплетству. И солдатский ремень оказался весьма эффективным средством. К двенадцати годам его сын полностью забыл о своих детских «опусах». Он начал взрослеть и мало-помалу ощущать себя мужчиной. В нем появились стыдливость, замкнутость, тяга к уединению. Как-то раз, находясь в ванной, он рассматривал свои гениталии — и тут вошла мать. Плотно сжав губы, как это бывало всегда, когда она сердилась, Таисия Карповна строго спросила:
— Чем это ты тут занимаешься?
Застегивая трясущимися руками брюки, перепуганный мальчик ждал порки. Но дело оказалось гораздо хуже: целомудренно-холодным, строгим голосом Таисия Карповна прочитала ему целую лекцию о дурных последствиях онанизма. Мальчик в то время еще не знал, что такое онанизм, но из слов матери понял, что чуть было не совершил тягчайшее преступление. Он никогда не сомневался в правоте своих родителей, и то, что он впоследствии делал против их воли, он делал тайно, так что внешне все выглядело вполне благопристойно. И когда у него на глазах наказывали сестру, он — высокомерно, как это делала Таисия Карповна — советовал Гале смириться.
Однажды он попал в весьма неприятную историю. Получив диплом химика (что явилось еще одним подтверждением его смирения перед волей родителей), он четыре месяца не мог найти работу. Павел Глебович не мог относиться к этому равнодушно и в конце концов сказал сыну, что тот просто-напросто тунеядец, а еще через некоторое время запретил Таисии Карповне кормить его. Утром юноша пил чай без сахара и отправлялся куда глаза глядят, к вечеру возвращался, едва не падая в обморок от голода. Все кастрюли в кухне были пусты, холодильник закрыт на замок, лишь в хлебнице валялись кусочки черствого, заплесневелого хлеба.
— Мама, — спросил он, застав ее на кухне одну, — у нас есть сегодня обед?
Таисия Карповна пожала плечами, давая всем своим видом понять, что еда на столе.
— Разве ты должна во всем слушаться отца? — с безнадежностью в голосе произнес он.
Не глядя на сына, Таисия Карповна сухо ответила:
— Отец хозяин, он все решает.
