Из Перми Ника вернулась воскресным утром.
— Ты стал другим, Глеб, — сказала она при встрече, открыто улыбаясь.
Прошедшие две недели почти не изменили ее. Лишь стояла она еще более прямо, чем прежде, — как струна, натянутая между землею и небом, да в глазах после смутного огня последних дней появилась чистая глубина.
Я не стал ничего говорить о ночном видении, о телепатическом разговоре с ней, только протянул газетную вырезку. Она скользнула взглядом по строчкам.
— Да, это о нас. Но ты ведь и так все знаешь, — выжидательно посмотрела на меня.
— Скорее чувствую, чем знаю, — потянулся я к ней, не умея перебороть желание прикоснуться губами к ее шее, обнять, прижать к себе.
Она поняла мое движение, ответила на него, и два ветра соединились в один поток. Наверное, не было в эти минуты на земле людей, более созданных друг для друга и для любви, чем мы. Иначе с чего бы тахта в моей московской квартире превратилась в облако, потолок — в лазурное небо, а ковер на полу — в зеленую шелковистую траву? Все было привычным, как в былой жизни, и в то же время новым и необычным, как в жизни будущей, только открывающей свои прозрачные врата. Мои пальцы не могли насладиться ее кожей, и моя кожа словно таяла от прикосновения ее рук; взгляды наши переплетались, как голоса в дуэте; губы сливались, как сливаются река и приток; мы дышали воздухом одного большого счастья, а тела наши были легки и воздушны, словно воздетые к солнцу тугие гроздья сирени.
Зачем в тот день, ближе к вечеру, когда мы, счастливо и блаженно устав, сидели на ковре, она рассказала мне об этом — о мистериях, тайнах магии, великих духовных прародителях, отцом своим считавших Прометея? Что это было — откровение или испытание моего, еще не обретшего покой, сознания?
Разговор начался с ее мысли о том, что со смертью человека вещи, которыми он владел, теряют особую энергию, и поэтому, держа в руках некую безделушку, мастер может определить, жив или умер ее обладатель.
Она говорила столь проникновенно, что напомнила мне весталку священного огня Великого Сознания; казалось, как Будда, она помнит все свои пятьсот пятьдесят предыдущих перевоплощений, и потому с таким знанием и ясностью говорит о жизни камня и травы, птицы и огня, воды и зверя. Кем была она — Фаустом или Маргаритой, царицей или рабом, и отчего так близки ей все ипостаси огромного мира? Потому что она прозорливее? Добрее? Или потому, что она — женщина и знает состояние не только рожденной, но и той, которая рожает сама, являясь звеном в нескончаемой цепи поколений, Бог весть где берущей свое начало?
— Ты не веришь в то, что можно заговаривать боль или животного. Но любой физик скажет тебе, что произнесенное слово — это прежде всего материальная вибрация. И даже если она не воздействует на психику, она физически воздействует на живую клетку, вызывая в ней реакцию, которой может быть и сон, и страх, и покой. А если эти слова подобраны так, что являют собой целенаправленный поток звуковых волн? В этом-то как раз никакой мистики нет, как и в астральном теле, отделяющемся от человека и существующем самостоятельно. Мое второе «я» может сейчас переместиться в соседнюю квартиру и я опишу все, что там происходит. Однако твое удивление будет длиться лишь до тех пор, пока ты не поймешь, как это произошло.
— Значит, все это материалистично, объяснимо и достаточно лишь знать правила? — не поверил я, как человек, не умеющий рисовать, не верит художнику, говорящему, что для этого надо только и зять в руки карандаш и бумагу.
— О, если бы это было так, я не занималась бы столь опасным делом.
— Опасным?
— Как и всякое творчество. Уверенным может быть только ремесленник, совершенствующий свои движения, но знающий, что есть предел, и смирившийся с этим. Боясь разрушить статую, он не сделает лишнего удара по ней; а вдруг этот удар и есть восклицательный знак?! Осознающий, что пропасть нельзя перепрыгнуть в два прыжка, никогда не перепрыгнет ее. Знаешь, почему?
— Ну, наверное, потому, что упадет и разобьется… — неуверенно ответил я.
— Нет, прежде всего потому, что и пытаться не станет. А уверовавший в то, что по воде можно идти, аки по суху, пройдет по ней. Почему люди летают во сне? Всего лишь потому, что вырвались из клетки условностей, угнетающих и ограничивающих их, пока они бодрствуют. Мне в Перми встретилась замечательная повесть, называется «Хорги». Наверное, эта женщина, которая написала, или очень любит и потому способна видеть всеми чувствами, а не только глазами, или сумела разогнуть железные прутья той клетки и выйти из нее. Мне кажется, она умеет летать, ходить по воде и растворяться в деревьях.
— Как ты?
— Не знаю, как умею я, но ты должен прочитать «Хорги», там и о тебе есть слова; не о Глебе Княжиче, конечно, но — о тебе.
— Я прочту. Но объясни, чего ты хочешь от себя? Ты, умеющая многое, на что ни я; ни другие не способны. Ты говорила о пределе, сдерживающем ремесленника. Но осознание предела дает спокойствие, а ты не боишься так далеко зайти в своих поисках, что назад не будет пути?
— А его уже нет, — грустно улыбнулась Ника. — Для того, чтобы растение росло в пять раз быстрее или на глазах завяло, достаточно лишь магнетизма, исходящего из рук. Это — техника. Как и то, что спать надо ногами к северу, а головой к югу, по компасу, — чтоб земной магнетизм восстанавливал растраченные за день силы. Таблица умножения, которую следует прилежно выучить в начальной школе.
— Но ведь есть и многое другое, что не укладывается в рамки смысла. Ну, вызывание духов, или душ умерших, не знаю, как правильно.
— Почему — умерших? — она пожала плечами, словно речь шла об азах. — И живых тоже, лишь бы они в это время не молились и не были с тобою во вражде. Ты прав, это посложнее, но это — как бы поточнее сказать, специализация, что ли. На уровне окончания института: когда вроде бы уже все знаешь, но еще не самостоятельный специалист. Любой утук ждет своего сакхура: заслуга ль одного из них в том, что он жив и лишь потому временно властвует?
— Прости, а утук, это кто — дух?
— Душа, ждущая своего часа. Когда-нибудь появится сакхур, или обот, или пифон — дело не в имени — настроит себя, восемь дней воздерживаясь от земных утех и думая об утуке, воскурит жертву, против которой не устоит изголодавшаяся душа, ибо чего только не будет в том курении — белена и кориандр, семена черного мака и льна, кости и мясо, мед и молоко, мука и яйцо, фиалка и корень сельдерея, шафран и болиголов, паслен и алоэ, мандрагор и багульник…
— Ну и меню! — не выдержал я. — Где же всего этого набраться?
— А люди, знаешь ли, не для того умирают, чтоб по первому нашему желанию их души являлись, — резковато ответила она. — Любопытных ведь — пруд пруди, а душа покоя заслужила за земной путь. Кстати, еще Одиссей вызывал тени умерших подобным способом, так что мало что изменилось в специализации. Разве состав усложнился, но это потому, что люди стали слабее и нетерпеливей, и уверенность в себе теряют.
— Ты так говоришь, будто сама училась и в такой школе, и в таком институте.
— В какой-то мере. Я ведь не удивляюсь, что ты знаешь семнадцатый век лучше меня: тебя увлекала та смута, меня — эта гармония. И потом, я ведь не первая в семье гадалка.
— Гармония… — задумчиво повторил я, отметив про себя, как запнулась она на слове «гадалка», — а ты уверена, что твое вмешательство в чужие судьбы — это гармония?
— Я не вмешиваюсь, Глеб, я — проникаю, это другое. Разве я кому-то причинила зло или не помогла тому, кому могла помочь, или не излечила больного?
— Тогда к чему же ты еще стремишься? Я люблю тебя и потому хочу понять, ведь нельзя ж выйти за пределы вселенной и за начало жизни вообще!
— Для ремесленника — нельзя, мы же говорили с тобой об этом. А я, Глеб, не ремесленник и не желаю им быть. Я хочу понять себя — откуда взялась и на что способна.
— И в чем смысл жизни? — подначил я.
— Нет, — усмехнулась она, словно предвидела мою маленькую ловушку, — это я знаю: смысл жизни — в самой жизни, тут особой загадки нет. Тайна — в жизни и смерти Кабиров.
