выпрашиваю.
Когда я ушёл от него, то вспомнил о письме одной женщины. У неё рано умерла младшая сестра. Осталась дочь сестры Лида — школьница второго класса, которую надо было растить и воспитывать. Теперь девочка стала взрослой. Со своей приёмной матерью часто конфликтует: недовольна жизнью, плохо в комнате, мало нарядов.
Сказала как-то Серафима Васильевна: «Знаешь, Лида, во времена нашей юности поменьше всего было, а работали побольше. И рады были. Ты вот медсестра. Устроилась бы на дополнительную работу. С больным посидеть или подежурить…» Лида возмутилась: «Что вы всё про свою юность?. Наша юность — другая…»
И вот Серафима Васильевна взяла напрокат пишущую машинку — она в прошлом машинистка, но профессию эту оставила из-за болезни рук — и выстукивает по вечерам английские «русские сапожки» для Лиды. Мужа у неё нет. Замуж она не вышла. Из-за той же Лиды. На то, что приёмная дочь отплатит ей в будущем за заботу помощью или просто вниманием, она не надеется…
Потомки доисторического Блондина, который бессердечно ответил попавшему в беду Брюнету «ыт лешп», иначе говоря — «пшёл ты», бывают разные. Одни иронически-снисходительно величают своих преподавателей и наставников «предками» и относятся к ним соответственно, как к индивидам недостаточно высокоорганизованным, странноватым, не способным понять некоторые тонкости современного бытия. Другие, окончив вуз, не выражают желания творчески трудиться во вскормившем и вспоившем их городе Елабуге: очень уж он малостоличный, не столь там респектабельный народ. Третьи в день 9 Мая задают наивный вопрос надевшему ордена и медали бывалому фронтовику: «Что это вы сегодня так вырядились?»
Может, я неправильно называю явление, о котором пишу? Может, слишком резко его квалифицирую?
В толковом словаре сказано: свинство — дурной поступок, грубое, дурное обращение. Я бы добавил; которое происходит от эгоизма, чёрствости, неуважения к чужому труду, от неблагодарности.
Конечно, с чёрной неблагодарностью, к счастью, встречаешься не часто. Явление нетипичное. Между прочим, учёные предполагают, что доисторический бородатый Блондин, извлечённый Брюнетом из ямы, а затем отказавший ему в помощи, — тоже был нетипичным. Даже для того далёкого времени. Человек по своей природе добр.
1968
ФИЛОЛОГИ НА ПРИВАЛЕ
Обычно считают, что привалы бывают только у охотников и у солдат.
Это неправильно. Привалы бывают и у филологов — у тех, что участвуют в экспедиции по сбору произведений устного народного творчества.
Где только не побывают неутомимые подвижники-энтузиасты, в какие не заглянут дальние углы, чтобы услышать доселе неизвестную им сказку, песню, мудрую пословицу!
Вот так ходят-бродят, а потом, естественно, привал.
… Два фельетониста, назовём их Первый и Второй, расположились на отдых. Конечно, на окраине села. В литературе не принято, чтобы путники останавливались в центре, и я не хочу нарушать эту святую традицию.
Далее всё тоже традиционно. Они лежали, конечно, на сеновале. Безусловно., уже вечерело, и скот уже прогнали. И разумеется же, по всему селу плыл неповторимый аромат парного молока.
Можно было бы для описания обстановки привести ещё ряд деталей. Но дело не в них. Дело в том, что два филолога беседовали, делясь своей литературной добычей.
— Ах, какие любопытные перлы встречаешь в устном творчестве! — восхищённо сказал Первый.
— Это верно, — поддержал Второй. — Сколько лет посвятил фольклору и не перестаю изумляться!
— Да, да! Вот, например, сегодня я услышал сказку!
— Сказку? Ну, ну!
И Первый стал рассказывать.
В некотором царстве, в тридевятом государстве жил да был царь Террикон.
И слава о нём шла далеко-далеко.
Другие цари славились воинственностью, жестокостью. А Террикон славился тем, что был очень чувствительным и очень часто расстраивался.
Он хотел, чтобы всё было в его царстве-государстве хорошо, и если вдруг узнавал, что что-то плохо, то впадал в грусть, и ему давали успокаивающие королевские капли.
И придворные делали всё, чтобы его не расстраивать.
— Сколько бочек мёда, сколько пудов пеньки, сколько баранов в моём царстве-государстве? — спрашивает царь первого министра.
— Десять тысяч бочек мёда, сто тысяч пудов пеньки, миллион баранов, — отвечает министр, не задумываясь.
А у царя на глазах, слёзы.
— Плачете, ваше величество?
— Плачу.
— Мало, что ли?
— Мало.
— Ну, тогда, значит, я ошибся. Значит, больше.
— Вот то-то же. Пошли во все концы моего царства-государства арифметиков, чтобы сосчитали, чего я сколько.
Поскакали гонцы во все концы, возвратились и принесли первому министру большую-пребольшую бумагу с докладом.
Смотрит он на бумагу, и глаза его гневом разгораются.
«Мёду негусто, в смысле пеньки пусто, баранов встречали, но немного».
— Что вы тут мне понаписали? — кричит министр.
— Что видели, — отвечают арифметики, — что знаем. Мы же во всех концах бывали.
А министр ещё пуще злится…
— Получается, что вы во всех концах были и всё знаете, а мы посерёдке сидим и ничего не знаем? Поймите, нельзя так писать: расстроится. И без того бессонницей страдает. Забирай назад свою докладуху и переделывайте.
— А как переделывать? — спрашивают арифметики.
— Эх вы, те???! — вздыхает министр. — Образованные люди, а учить вас надо. Первая часть положительная — это пять шестых доклада, вторая часть отрицательная — одна шестая.
— Это так обязательно? — удивились арифметики. — А может быть, хотя бы две шестых?
— Ни-и-и-когда. Расстроится.
— Поняли, — сказали арифметики. — Дальше…
— Дальше слог. Само слово. Слово должно быть ласковое. Вот вы тут пишете: «… к тому же кое-где мёд воруют». Грубо. Прочтёт — расстроится. Нет воровства! Имеют лишь место отдельные случаи, когда некоторые граждане, являясь невольной жертвой предрассудков далёкого прошлого, путают своё личное имущество с имуществом казённым. Вот как! Или ещё: «взятки». Мягче надо! Знать надо, для кого вы всё это пишете. Нет взяток. Но, конечно, случаются порой факты, когда рассеянные столоначальники берут у благодарных им люден небольшие суммы денег, по неосторожности не оговаривая сроки возвращения упомянутых сумм кредитору.
— Понятно, — кивнули своими учёными колпаками арифметики. — Но мы же арифметики. Насчёт
