смотра.
Но если бы на смотре присмотрелись к этому ансамблю — а на то и смотр, чтобы присматриваться, — то стёрли бы с лица глицериновые слёзы умиления и обнаружили бы подлог. И кое-что другое.
Полтора десятка полотёров, электриков и слесарей ЖКО не полы натирают, а в трубы дуют. И когда они играют «Не кочегары мы, не плотники, но сожалений горьких нет…» — это святая правда. Ибо на самом деле они студенты музыкально-педагогического института.
Инструменталисты, вокалисты и танцоры проведены и по другим отделам и цехам. Контрабасист Есипович символически трудится монтёром в цехе сетей и подстанций. Выпускница консерватории Которая имеет статус стерженщицы фасоннолитейного цеха. Прима-балерина Бочкова четыре года получала зарплату в железнодорожном цехе. Солист Натанов значится каменщиком-огнеупорщиком цеха ремонта печей. А первая скрипка оркестра Лифляндский, если верить документам — а верить не надо! — аж слесарь аж блюминга.
Мы не подсчитывали общую сумму расходов на «Зарницу», но ЖКО, например, бросило на алтарь искусства за два года столько денег, что их хватило бы на ремонт более двухсот квартир металлургов.
Словом, завод не скупится! Только на то, чтобы экипировать свой музыкальный батальон, ахнул сорок пять тысяч с лишком.
А для чего этот дорогой батальон нужен?
Он нужен Купцовым для эффекта.
Придёт на концерт начальство — растрогается: «Ай— яй-яй, какие цветущие дарования! Уже почти до вершин дошли!»
Так что по всем, мол, показателям соседей обставили.
И по линии музыки задавили.
Выходит, не соревнование талантов, а соревнование бюджетов. У кого денег мало — вылетай. Тут зубры и бизоны, большое искусство, а не самодеятельность.
Отрицается сама идея самодеятельности. А участники лжесамодеятельности становятся циниками: «Вот вы слушаете нас развесив уши и думаете, что мы плотники или кочегары…» Но зритель не столь простодушен: «Знаем, знаем, какие вы кочегары…» И обидно, если он начнёт не доверять настоящей, самодеятельности.
А сколько преждевременных профессионалов сбил с толку лёгкий успех на сцене! Они были бы хорошими рабочими и служащими, а стали плохими артистами.
Но устоять трудно: тут тебе, и зарплата, и суточные — командировочные. И квартиру вне очереди дают. Квартирами для ансамбля занимается лично сам председатель облсовпрофа.
Купцов говорит: «Пляшите! Я плачу!» — но платит-то ведь не он лично.
Очковтирательская практика законспирированных платных артистов прямо сказывается на себестоимости продукции.
Раньше, глядя, например, на табуретку, я думал, что в неё вложен труд лесорубов и столяров. Теперь к лесорубам и столярам мысленно плюсую гитаристов, чечеточников, героев-любовников и свистунов. Им ведь тоже платили. Фю-ю-ю!
— Фю-ю-ю! Слышу голос: «Шире дорогу: Купцов идёт!» Остановите его! Вразумите его! Иначе, желая переплюнуть конкурентов, он разыщет в привольных степях юга цыганский табор и зачислит таборян на свой завод операторами, инструкторами и даже конструкторами. Сами понимаете, полотёрами нельзя: надо брать выше. Хореография, вокал, пега, экзотика! Ансамбль металлургического гиганта «Полевая кибитка»!
То-то удалое веселье будет! «Эх раз! Ещё раз!» И ещё много-много раз — рукою в кассу. В государственную.
1970
«АЗА» ГАДАЕТ…
Приспособленная для прогнозов и предсказаний электронная машина «Аза» имела цыганский акцент.
Всякий раз, когда Виктор Любопытный включал её, из динамика слышались слова:
— Всю правду скажу, красивый! Что было, что есть и что будет, чернобровый…
Машина «Аза» — плод долгих конструкторских, бдений Любопытного — была сверхбыстродействующей, ультрааналитической, суперуниверсальной, гиперсообразительной и максиоткровенной.
Она могла не только читать (по строкам и между строк), писать (на машинке и от руки), но и разговаривать.
В свободное от работы время «Аза» разгадывала кроссворды, чайнворды, криптограммы, ребусы, болтала по телефону и отвечала на письма. Писем было много. «Дорогая Аза, скажи, пожалуйста, чем у нас всё это кончится с Васей? Я его люблю, а он меня нет».
Сначала, на первой стадии, «Аза» всё понимала, но не могла сказать. За это Любопытному была присуждена степень кандидата наук. Докторскую диссертацию за него написала уже сама машина.
В канун Нового года доктор Любопытный заложил в машину кипу книг и журналов, поставил стрелку регулятора на «Предсказание» и стал ждать.
Некоторое время в чреве машины раздавалось гудение: «Аза» переваривала литературу. На пульте управления мигали огоньки. Шла мучительная работа мысли. Потом из огоньков остался только один зелёный, как на светофоре, а из динамика послышалось…
— Всю правду скажу, красивый…
— Скажи, скажи, — попросил Любопытней. — Что ожидать-то?
— Юбки, чернобровый, будут длиннее, а фразы короче.
— Юбки, Аза, это не литература и не искусство. Про юбки не надо.
— Как знать, как знать, сердешный, — ответила машина. — И тут и там — мода.
— Хорошо. Так у кого фразы короче?
— У прозаиков. Это называется «телеграфный стиль». Читателю, мол, некогда.
— А у поэтов?
— У поэтов наоборот — длиннее. У Вознесенского строчки уже в страницу не лезут, даже если без нолей. Надо печатать на машинке с большой кареткой. В развёрнутый лист. Как балансовый отчёт. А иногда он вообще стихи на полуслове обрывает и шпарит прозой.
— Так, так… Что ты ещё думаешь, Аза?
— О стирании граней думаю. Между поэзией и прозой. Глохнут рифмы у некоторых поэтов, размеры хромают, прозаизмы заедают. На помощь музыку зовут и светооформление. Светооформление один поэт придумал… Забыла фамилию… трефовый валет такой… Он если про ночь читает, то свет в зале выключают., если про полдень — большую люстру дают, а про войну — красные фонари на партер направляют… А музыкальное сопровождение, известное дело, гитара. Но будущее не за ней. Гитара вчерашний день. Завтрашний — это гусли и балалайка. Те, кто понимает толк в моде, уже раскупили балалайки и подстриглись под горшок.
«Аза» помолчала и вдруг начала цитировать: «Править лодкою в тумане больше не могу. Будто я кружусь в буране, в голубом снегу. Посреди людского шума рвётся мыслей нить…», «… каких держаться скользких истин в таком запутанном пути?», «Давно уж тёмной пеленой покрыто небо надо мной, и с небосвода дождик льёт, и безнадёжен небосвод…», «Сжимает горло, леденит запястья великая и вечная тщета…», «Да ведь я никого не ждала, отцвели, отпылали сирени, равнодушно и тихо жила на скрещениях света и тени…», «Налево иду, как направо, к судьбе ухожу от судьбы…», «Распались краски на оттенки, увяла летняя страна, смещают вкусы и оценки осенние полутона».
Доктор Любопытный вспомнил, что на днях машина читала периодику за 1906–1910 годы, и пробормотал:
