туберкулезу.
— Арачаев, неужели это все правда?.. Какой ужас!.. Здесь об этом даже вольные боятся говорить. Так что смотри, ни слова, — говорил он Цанку, заведя его к себе в кабинет на обследование. — Тот, что рядом с тобой лежит, — его вчера положили… из блатных… Однозначно — их человек. Он ничем не болеет… Так что смотри… А в общем — у тебя дела неважные. Тебя надо основательно лечить… Малейшая простуда, и осложнения неизбежны. Кризис неизбежен.
Более полугода лежал Цанка в общей палате. Менялись окружающие люди — приходили одни, уходили другие. Но ни с кем Цанка не завел душевной беседы. Он всех остерегался, хранил молчание и покорность. Здоровье пошло на поправку. Он набрал вес, на лице заиграл румянец, заблестели глаза.
В начале февраля его неожиданно перевели в прежний корпус. Его снова положили в отдельную палату.
Между корпусами было расстояние всего метров пятьдесят. У Цанка не было своей теплой одежды, и его укутали одеялом, на ноги надели толстые шерстяные носки. Несмотря на все это, он почувствовал еще раз мороз, сильный ветер, дрожь во всем теле. Страх вновь оказаться в лагере овладел им. Всю ночь он лежал с раскрытыми глазами в холодной пустой палате, а наутро его посетил прежний доктор, все так же слушал дыхание Цанка, водил холодным инструментом по выпирающим ребрам. Потом, часов в десять, явился Авербах: спокойный, равнодушный, с папиросой в зубах.
— Ну, как дела, Арачаев? — с издевкой спрашивал он, садясь рядом на стул и раскрывая поношенную кожаную папку. — Да, вид у тебя теперь сияющий… Молодец!.. — Он что-то записывал, потом исподлобья посмотрел на Арачаева, одна бровь его резко пошла вверх. — Все, что ты болтаешь, конечно, вранье, но молчать ты умеешь.
Потом он задал еще несколько общих вопросов, походил по палате, поглядел в окно и, не поворачиваясь, спросил:
— Арачаев, ты хочешь домой или обратно?..
Цанка только усмехнулся одним ртом, ничего не говоря.
— Я не слышу ответа? — повернулся Авербах.
— Домой хочу, — тихо и твердо сказал заключенный.
— Ну это разумеется… Но для этого надо будет сделать одно дело, — вкрадчивым тихим голосом сказал чекист, подходя вплотную к Арачаеву. — Главное — это молчать. Молчать всегда и везде… Ты это умеешь… Ну так что?
— Сумею ли я?.. А что надо?
— Если мы тебя освободим, то ты поедешь домой, не мучаясь в поездах и кораблях, с пересадками и патрулями, а как нормальный гражданин. Сядешь на корабль здесь, в Магадане, а выйдешь через полтора месяца в Новороссийске. Это твой Кавказ. А оттуда до твоего аула рукой подать.
Цанка не перебивая слушал Авербаха.
— Твое дело перевезти с собой два простых чемодана. В Новороссийске в порту у тебя один чемодан заберут. Чемоданы простые, одинаковые… Кстати, у тебя есть вещи?
— Ничего, — Цанка развел руками.
— Так ты согласен?
— Да, — выбора у него все равно не было.
— Ладно. Вот тебе папиросы. Кури… Подробности потом. Через пару дней принесли несколько пар поношенной, но добротной одежды для Арачаева. Он сразу понял, что это из магаданской пересыльной бани. Видимо, какие-то новые бедолаги невольно расстались со своим гражданским имуществом. К удивлению Цанка, это обстоятельство никак не тронуло его. Главное, что он покидает этот ненавистный край.
— Послезавтра утром за тобой приедут. Корабль отходит в обед.
Цанка полностью переоделся. Вся одежда мешковато висела на его худых конечностях.
— А ты на человека стал похож, — смеялся Авербах, — документы получишь послезавтра. А сейчас зайдет бухгалтер. Получишь заработанные за эти годы деньги.
Чекист выглянул в коридор. Зашел старичок в очках, достал какие-то бумаги.
— Распишитесь, пожалуйста, здесь, здесь и здесь.
— Это, конечно, не деньги, Арачаев, а так, на папиросы, конфетки женщинам хватит, — шутил Авербах, — ну а на корабле у тебя будет отдельная каюта, довольствие, и за тобой будет наблюдать наш человек. Вопросы есть?
— Есть.
— Что?
— Могу я завтра отлучиться на день?
— Зачем?
— Дело есть.
— Завтра нет. А сегодня до ужина можешь… Только смотри, ты без документов, — патруль кругом.
Не успела за Авербахом закрыться дверь, как Цанка бросился к доктору.
— Скажите, пожалуйста, где Татьяна Ивановна? — спросил он, без стука врываясь в кабинет.
— Татьяна Ивановна? — переспросил доктор. — Она в ночную работает в пятом корпусе, а днем преподает в школе, это здесь рядом, на горе… Правда, сегодня суббота. Вы знаете — ее горе постигло. Собирала деньги, чтобы домой уехать, а ее ограбили. В первый раз Цанка вышел на свободу в гражданской одежде. Дул холодный, пронизывающий ветер. Дорога была скользкой, безлюдной, на подъем. Леденящий ветер обжигал дыхание, щипал лицо, неприкрытые руки. С трудом он добрался до школы. Дверь была заперта. Он долго стучал. Наконец, скрипя, отворилась. Вместе с паром, не говоря, ввалил в коридор и Арачаев.
— Школа не работает. Сегодня выходной, — говорил скороговоркой беззубый дед.
Цанка чуть отдышался.
— А Вы не знаете, где живет Щукина Татьяна Ивановна? — спросил он наконец.
— А Вы кто будете?
— Я? Я ее пациент… Она лечила меня в госпитале.
— А фамилия — как? — не унимался дед.
— Арачаев.
— Ну ладно. Пройдете дальше, как шли, мимо школы вверх, первый поворот налево, второй дом. Там она квартирует.
Дрожа от холода, Цанка дошел до указанного дома. Дернул дверь. Закрыто. Осторожно постучал. Потом снова.
— Кто там? — услышал он мягкий, грудной голос Татьяны Ивановны.
— Татьяна Ивановна, это я — Арачаев.
— Кто-кто?
— Арачаев.
Дверь отворилась. Без приглашения замерзший Цанка ворвался внутрь. В маленьких сенях воняло кислой капустой и собакой.
— Вы меня извините, — только сумел сказать Цанка, и все хлопал обмерзшими руками по бедрам.
— Ничего, ничего. Вы проходите, проходите раз пришли. Прямо моя комната.
Кругом было тесно. Рядами с обеих сторон стояли какие-то мешки, посуда, банки. Цанка боком протиснулся, сгибаясь вошел в маленькую темную комнату.
— Садитесь вот сюда, — указала Татьяна Ивановна на единственную мебель — кровать. Сама осталась стоять. — Может чаю? — нарушила она неловкое молчание. — Печь у хозяев… Я сейчас приду.
Цанка остался один. Он смотрел по сторонам. Висели какие-то выцветшие картины, засиженные мухами и погнутые от времени по краям. Он жалел, что пришел, в душе ругал и матерился на свою слабость.
— Как Ваше здоровье? — спросила Татьяна Ивановна, входя в комнату со стаканом дымящегося
