— Я вашу мать…, я вас всех…, - матерился майор.
В это время из толпы вышел ингуш Джабраил Льянов и резким ударом кулака повалил майора навзничь. Начался бардак, Льянова и еще двоих арестовали. К счастью, в тот же день их отпустили и, к удивлению всех, через неделю Льянов стал шеф-поваром заводской столовой.
Правда, жизнь после этого не улучшилась. Слова чеченец и предатель — были одно и то же. Люди никогда не видели чеченцев и ингушей, но много раз читали в газетах, слышали по радио, что это враги народа, вредители и даже людоеды. Средства массовой информации по заданию сверху делали свое грязное дело.
В одиночку ходить в городе было опасно — могли избить и убить. Однажды поймали Арачаева три молодчика, избили прутьями, свинчатками. Ходил он после этого неделю с синяками на лице и всем теле. Обращаться в милицию было бесполезно, даже опасно.
А 23 февраля, в день Советской Армии и в годовщину депортации чеченцев и ингушей, случилось совсем не ординарное событие: общежитие окружили молодчики, стали бить стекла, вызывать вайнахов на улицу, рваться в помещение, оскорблять и материть.
Все чеченцы и ингуши собрались на первом этаже, в холле: рвались в драку фронтовики, не желали терпеть унижения.
— Тихо, — крикнул один из старших по воинскому званию и по возрасту — Арачаев, — их много, и они вооружены. Если они сегодня одолеют нас, то нам не будет пощады и впредь. О нас все будут вытирать ноги… Мы фронтовики… Слушай мою команду. Всем разойтись по комнатам и сорвать прутья со спинок кроватей… Через две минуты построение здесь.
Еще через пять минут он командовал:
— Построиться шеренгами по восемь человек — как живем в комнате. Это отделение. Выбегаем из здания по отделениям. Держаться в кулаке. Не разбегаться, а быть вместе… Вперед! В атаку!
Все кончилось в пять минут. Осаждавшие общежитие бежали в панике, оставив после себя лужи крови и десятки побитых. Все-таки фронтовой опыт помог… Только после всего этого прибыла милиция. И опять виноватыми стали вайнахи. На сей раз арестовали Арачаева. Правда, через час отпустили.
А на следующий вечер по незримой чеченской связи пришло известие, что все дуцхотовцы высажены на станции Чиили, Кзыл-Ординской области. В ту же ночь Цанка был на вокзале, изучал по настенной карте, где расположена эта станция и как туда надо ехать. Остаток ночи провел в мучительных раздумьях — не было денег и документов на дорогу. Утром решил рискнуть, зашел прямо в кабинет начальника цеха — Басова Альфреда Михайловича, коротко по-армейски доложил обстоятельства посещения и, стесняясь, попросил в долг деньги. Начальник цеха закурил папиросу, став спиной к Арачаеву, долго смотрел в окно, думал. Наконец повернулся, взглянул прямо в лицо Арачаева.
— Деньги будут после обеда, — глухо сказал он, — но больше я ничего не знаю. И мое имя нигде не фигурирует… Договорились.
— Да… Спасибо.
Вечером Цанка ехал в поезде. На нем был выдраенный до блеска воинский мундир и полная грудь орденов и медалей, четыре нашивки ранений. А на плечах по-прежнему красовались погоны капитана Советской Армии, правда, документального подтверждения этому не было. Более двух суток, с пересадками, он добирался до пункта назначения, ни разу не спросили у него документы, а военный патруль наоборот отдавал ему честь: не узнать бывалого фронтовика было невозможно.
На рассвете 28 февраля 1945 года Арачаев сошел на станции Чиили. Через минуту, дав протяжный, унылый гудок, поезд уехал. Цанка остался один на пустынном, грязном перроне. Было холодно, ветрено. Тревожно билось сердце, во рту стояла горечь едкого самосада, от голода урчал пустой желудок. Ёжась от порывов ветра, он быстро вошел в убогое здание вокзала, ему показалось, что в помещении холоднее, чем на улице. Кругом валялись мусор, грязь, песчаная пыль, воняло мышиным пометом и канцелярской пылью. В дальнем углу висела вывеска «Буфет», за побитой, окрашенной в зеленый цвет стойкой дремала полная женщина в испачканном, помятом белом халате.
Цанка подошел к стойке, слегка побарабанил пальцами. Продавщица лениво открыла глаза.
— Чай есть? — спросил виновато Арачаев.
— Есть, — тяжело, недовольно встала женщина. — Что еще? — Нет, только чай без сахара.
Цанка медленно выпил безвкусный чай, на последние гроши смог купить спички, вышел из здания вокзала, скрутил самокрутку, закурил. Не знал, к кому обратиться. Людей вокруг не было. Неожиданно в ранних сумерках вдалеке появились два силуэта, это были две молодые женщины. Они шли молча, быстро, держали под руки друг друга. На них была до того изношенная, дряхлая одежда, что даже Цанке стало их жалко. Когда они приблизились, по лицу он определил, что это землячки.
— Подождите, — сказал он на чеченском языке.
— Ой, ты чеченец?
— Да, здравствуйте.
— Здравствуй, — хором ответили девушки, улыбнулись.
— А вы откуда родом?
— Из Шали.
— А из Дуц-Хоте проживают здесь? — спросил он в тревоге. — Да, но они живут в колхозе. Это километров десять отсюда. А кто тебе нужен?
— Арачаевы.
— Таких не знаем… Но там в основном живут все из Дуц-Хоте… А ты что — фронтовик?
— Да.
— А какого звания?
— Капитан.
— А медали, ордена есть?
— Есть, а что?
— Слушай, земляк, не окажешь ты нам любезность?.. Всего десять минут.
— Окажу, а что надо?
— У нас бригадир здесь — одна дрянь, он все время попрекает нас, что чеченцы не воевали. Будь другом, пойдем с нами — покажись перед ним.
— Ну пошли, — взбодрился Арачаев.
По дороге разговорились.
— Как вам живется здесь?
— Какая жизнь, — отвечали девушки, — голодаем, нищенствуем. На работу не берут — говорят, все бандиты и воры. Многие болеют. Хоронить людей не успеваем, а сколько погибло в пути… Ужас, что с нами сделали эти твари… Да и здесь на каждом шагу глаза колют — издеваются. Вон еле на работу устроились, а бригадир так и зовет — изменники, предатели, даже в табеле рабочего времени против наших фамилий написал — воры, тунеядцы и дезертиры.
Вскоре вошли в мрачное, большое помещение вроде ремонтной мастерской. Внутри гулял сквозняк, под крышей чирикали воробьи, воняло соляркой и удобрениями. Пройдя мимо груды угля и сломанной техники, вошли в освещенную, теплую комнатушку. За большим, заваленным бланками, пепельницей и пустыми стаканами столом, сидел грузный мужчина — на вид ровесник Арачаева, еще несколько человек, женщин и мужчин, сидели сбоку на лавке.
— Опять опоздали, сучки, — гавкнул тот, что сидел за столом, потом, увидев за спинами девушек высокого военного, вжался в стул, смотрел выжидающе, исподлобья.
— Мы не сучки, бригадир, сам ты сука, — на ломаном русском языке ответила одна чеченка. — А это наш земляк — фронтовик, герой… Покажи ему свои награды, — обернулась она к Цанке.
Офицер замялся, не знал, как вести себя. За одно слово «сучки» хотел избить негодяя. А демонстрировать грудь в наградах ему расхотелось.
— Ну, расстегни шинель, покажи награды, — просили девушки.
Цанка повел плечами, был в досадном смущении, жалел, что попал в такую ситуацию.
— Да откуда у него награды? — осмелел бригадир. — У чеченцев никто не воевал, все вы изменники Родины, предатели.
— Что ты сказал? — надвинулся на него Арачаев, кровь хлынула ему в лицо, задрожали руки. — На,
