последователи Мохаммеда не били мои окна во время очередного антихристианского разгула.
Я думал, что эти четыре навозных жука — четыре «парня» заслужили свое. Я не жалел их, хотя все тридцатые и сороковые они ходили по улицам, обломанные жизнью так же, как и мой отец. Они тоже отдали деньги в Национальный городской и тоже получили взамен денег мусор.
А нынче они сидели на пятом этаже Стамфордского госпиталя — участники древнего ритуала. И хотя они сидели на белых стульях в безупречно чистой комнате для посетителей, где родственникам сочувственно, но с научной подоплекой, объявляют болезни, найденные у пациентов, в комнате, напоминающей современный храм, мне они казались присевшими на корточки на какой-то поляне в анатолийской чащобе, окруженные темным, непроходимым частоколом традиций, готовые приступить к поеданию моего отца и тем самым к продлению своих жизней. Выражения их лиц менялись: от подобающих моменту скорбящих физиономий (они никогда не пропускали похорон) до современных липких взглядов людей, привыкших ночевать во второсортных отелях, любящих перебрасываться сальными шутками и ловящих взгляды вдовушек, позволяющих подклеиться к себе. Один из них, самый молодой, умыкнул под моим взором пепельницу со стола.
Я вошел внутрь комнаты. Увидев меня, они тихо застонали «О-о!» и исполнили песнь как подобает.
«Ребята», подумал я! Всем уже за шестьдесят, наконец-то импотенты и потому без проблем. Они жили в одной квартире, предоставленной им службой социального обеспечения. Давным-давно трое из них были женаты. Один из них даже являлся дедом, хотя никогда не видел сына, а тем паче — внука. «Им от меня чего-то надо!» — так объяснял он. Все три супружества были недолговечны. Самое короткое, окончившееся беременностью супруги, закончилось через неделю. Самое длинное — через год. Ни одна из жен не тянула на греческий стандарт женщины. Если точнее, ни одна из них не могла готовить так же вкусно, как их мать — моя бабка Вассо. Как только это стало ясно каждому, они не замедлили вернуться обратно к ней.
— Оооо! Уууу! — торжественно пропели они козлиными голосами и затем еще раз, еще уважительнее: — УУУУ!
Это, в свою очередь, был, прежде хранимый для приветствия, вздох почтения и уважения тому, у кого самый солидный банковский счет. Быстрым движением один из них вырвал пепельницу из рук младшего и возвратил ее на место. Затем они вскочили, окружили меня и принялись целовать, как того требует обычай. До сих пор искренне верю, что, приспусти я брюки, они обцеловали бы и то, что скрыто под ними, — такова была власть денег над ними. Конечно, последних данных о моем счете в банке у них не имелось. Они знали только, что я женился на дочери большого человека — президента колледжа, живу на Беверли-Хилз и что у меня есть свой бассейн. По их понятиям, я был богачом.
Почему неимущие так искренне волнуются о здоровье имущих? Приятные слова «ребят» о моей внешности сменились потоком славословий о моем здоровье. Калифорния здесь в почете. Затем пришел черед самых оптимистичных оценок и перспектив моей безоблачной жизни вообще. В туалете я имел возможность бросить взгляд на свою физиономию, и она была страшна, как атомная война. Но они были уверены, что так прекрасно я еще никогда в своей жизни не выглядел, что я даже молодею. Неужели? Это каким же образом? И, о Боже, я поймал себя на том, что начинаю верить им! Я начал играть ожидаемую роль Большого Человека Семьи!
Вопросы об отце вызвали совершенно противоположную реакцию. Все тут же надели похоронные маски. Пошли вздохи, пожимания плечами, стариковское кудахтанье, скорбное обсуждение его неожиданного недомогания и надвигающейся кончины. Под конец их охватила такая печаль, что я мог сказать лишь:
— Ради Бога, ребята, неужто он так плох?
Не ожидая их ответов, я раздвинул стариков и обнял мать.
Она очень обрадовалась, я — ее старший сын, а она — из старого мира. Ей лучше, когда я рядом. Она чувствует себя в безопасности. Междугородный телефон не способствует появлению таких чувств.
— Старик и вправду плох? — спросил я Майкла, кивая на «ребят».
Он не ответил.
— Никто не может быть так плох, пока не умрет, — сказал я.
Я взглянул на мать и наклонился, чтобы поцеловать ее. Она страшно состарилась.
Из-за угла вынырнул доктор. Рядом шествовал римско-католический священник.
— Доктор! — возвестил один из «ребят». По его почтительному тону можно было подумать, что он приветствует по крайней мере светило мировой науки.
Доктор представил мне служителя церкви.
— Это отец Дрэдди, — сказал он, положив руку на плечо священнику. — Он пришел сюда, влекомый чувством сострадания к близким, и я рассказал ему о вашем отце. Он решил заглянуть к нему.
— Ему станет лучше, — сказал отец Дрэдди.
И, не ожидая ответа на свое утверждение, он повернулся и, по-мальчишески улыбаясь, открыл дверь в палату отца.
— Он молод, но дело свое знает, — сказал доктор Фурилло.
— Но мы не католики, — сказал я.
— Я знаю, — сказал доктор Фурилло, — вы — православные греки.
— Мы — ни то, ни другое, — сказал я. — Скорей всего, неверующие.
— Люди всегда говорят так до определенного момента, — сказал доктор Фурилло. — А вы брат Майкла? Журналист? Очень известный?
— Да.
— Большая честь видеть вас. Я — доктор Фурилло. Лечу вашего отца.
Мы обменялись рукопожатием.
— Он?.. — начал спрашивать я.
— Нет, нет. Явного кризиса не просматривается. А эти джентльмены с вами?
«Ребята» уже сгрудились рядом и заглядывали доктору Фурилло в рот.
— Мы — родные братья покойника, — сказал один из них. И все прыснули со смеху.
Самый старший треснул шутника по затылку. Тот притворно-униженно склонил голову и засеменил в сторону.
Затем мы услышали чей-то крик:
— …Признавайся, это жена тебя прислала? Ты же поп — поэтому отвечай правду! Это жена, так?
Голос отца, из 612-й комнаты. Былая мощь в раскатах его голоса сохранилась. Весь коридор знакомился с содержанием беседы. Затем раздалось приглушенное, ниже уровня слышимости, журчание голоса отца Дрэдди. Затем снова вступил мой отец.
— …Я отлично понимаю попов! Греческий архиепископ в мои годы был вором. Ему было место в тюрьме. Его спасла борода. Затем он женил моего брата. Что? Правильно! Он женил моего брата на своей дочери. Думал, у него есть деньги!.. Что?
Снова журчание.
— …Скажи жене, что, если я захочу попа, я пошлю за ним! А теперь ступай отсюда, пришли моего сына Эвангеле. Я хочу видеть своего сына Эвангеле!
Вышел смущенно улыбающийся отец Дрэдди, он действительно знал свое дело. Я направился было к двери, но доктор Фурилло притянул меня к себе одной рукой, а мать — другой.
— Есть одна важная деталь, — сказал он. — Эта леди — ваша мать?
Он повернулся к ней, все еще сжимая мой локоть, и сказал:
— Миссис Арнесс, вас не должны беспокоить речи супруга. Он уже не отвечает ни за свои слова, ни за свои мысли. Помните это, прошу вас.
— Ну, звучит он, скажем, вполне прилично! — произнес я. — А что с ним конкретно?
— Легочная эндемия. Жидкость в левом легком. Но с ней мы быстро покончим. Он даже может покинуть больницу. Но сама эндемия это симптом кое-чего другого!
— Чего же? — спросил я. — Пожалуйста, яснее!
— У вашего отца запущенный артериосклероз. Проще выражаясь, его мозг недополучает питательные вещества. Временами — да, он говорит как человек в здравом уме. Но иногда, вы сами убедитесь, он
