представление в университете, учителя и учительницу. Это оказались брат и сестра Тео и Биргит Г. Некоторое время спустя оба поплатились за посещение моего кабаре: им были предъявлены аналогичные обвинения.
К сведению моих поклонников и для их утешения могу добавить, что эти три случая – пока единственные, ставшие известными с 1960 года. Если учесть, что за это время на представлениях Киттнера побывало, по меньшей мере три миллиона человек, то очевидно, что вероятность подвергнуться запрету на профессии пока еще невелика – 1:1 000 000. Куда больше шансов оказаться безработным в ФРГ (как и в Западном Берлине. – Ред.) по другим причинам- 10:100. Так что, поклонники Киттнера находятся в относительно неплохом положении. В Вюрцбурге, похоже, попался какой-то особо ретивый шпик.
Принимая во внимание столь скудные результаты, которых удалось добиться политической полиции, приобретение билетов на мои концерты для ее агентов представляется мне разбазариванием казенных денег, если не хуже – скрытым финансированием моего кабаре. Во всяком случае, история, которую я хочу рассказать, позволяет предположить, что кому-то из рационально мыслящих деятелей ведомства по охране конституции могла прийти в голову мысль: а не дешевле ли было бы в перспективе не приобретать входные билеты, а купить сам театр на корню?
Это случилось в один из холодных зимних вечеров 1978 года. Не успел я, усталый после представления, сойти со сцены, как ко мне подошли два незнакомых господина и начали втягивать меня в какой-то странный разговор. В самих по себе дискуссиях, происходящих в ТАБе по окончании спектакля, нет ничего необычного, но именно на этих двоих я обратил внимание еще раньше. Скажу больше: я почему-то сразу решил, что это агенты в штатском. Оговорюсь: я ни в коем случае не хочу приписывать себе способность немедленно распознавать филеров, хотя чаще всего от личностей этого сорта исходят какие-то особые флюиды, позволяющие безошибочно почувствовать, что к сатире их влечет интерес служебного, а не личного свойства.
Больше всего их выдает интонация: голос слегка вибрирует, в нем слышится что-то предостерегающее. Когда жертву заманивают в западню, в голосе загонщика появляется напряжение, в нем чувствуется охотничий азарт. К тому же, если этим ловцам чужих мыслей и удается не выдать себя внешне, им очень трудно отрешиться от прочно усвоенной казенной лексики. Например, они не говорят, как все нормальные люди, «я пошел туда-то», а «я направился туда-то». Они не «ходят», а «передвигаются», не «участвуют», а «принимают участие», не «уходят», а «удаляются». К тому же большинство этих службистов, ломающих комедию, слишком невежественны и часто выпадают из роли. Потеха, да и только, когда какого-нибудь «студента медицины» удается поймать на том, что он не имеет ни малейшего понятия, что такое, к примеру, гематома. Занятно также заставить запутаться в терминологии какого-нибудь ярого «марксиста», которому на службе наспех вдолбили в голову набор слов из лексикона левых. Когда такой актер на государственной службе долго и напряженно изучает развешанные на стене плакаты, в то время как в пяти метрах от него идет горячая дискуссия, мы почти уверены, что экзамен по проверке слуха он выдержал с отличием. Известно, что самым трудным в технике конспиративного передвижения является умение незаметно исчезнуть. Смешно наблюдать порой, как это делается.
Что касается одежды, то я теперь после некоторой тренировки могу довольно точно отличать представителей политической полиции от агентов ведомства по охране конституции.
Мою сегодняшнюю парочку я с уверенностью отнес ко второй категории. Поначалу я отметил, что они, явившись на вечер с билетами, купленными в разных кассах предварительной продажи, на мой обычный вопрос, не желают ли господа приобрести программку, обменялись быстрыми, но весьма выразительными взглядами, после чего купили одну на двоих. И потом весь вечер подчеркнуто не обращали друг на друга никакого внимания.
В антракте я снова увидел их. Когда я случайно заглянул в мужской туалет, чтобы проверить щиток аварийного освещения, оба господина, стоявшие возле умывальника, мгновенно разошлись в разные стороны. Первую пришедшую в голову мысль, что у одиноких мужчин могли быть и другие причины устраивать рандеву в туалете, я тут же отбросил: в этом случае им не нужно было притворяться, что они незнакомы, – законы в ФРГ на этот счет давно уже не так строги.
После представления (к этому времени почти вся остальная публика разошлась по домам) оба упорно продолжали сидеть с бокалами пива, причем за разными столиками. Было совершенно ясно: они ждут, когда я останусь с ними в театре один на один. Я рассказал моему другу Фердлю о своих подозрениях, и он тут же согласился незаметно спрятаться где-нибудь в зрительном зале, чтобы в случае необходимости оказать мне поддержку или выступить в роли свидетеля.
И вот не успели уйти последние зрители, как оба сортирных заговорщика враз, как по команде, поднялись с мест, подошли и обратились ко мне, теперь уже вместе, не скрываясь:
– Прекрасный у вас театр, господин Киттнер. Нет, правда, вам можно только позавидовать. Но, как мы слышали, у вас финансовые затруднения?
– Это верно. Хотя билеты и хорошо раскупаются, мы из долгов не вылезаем. Театр себя почти никогда не окупает, это известно. Но другие получают субсидии, а мы нет…
В то время мне часто приходилось говорить на эту тему.
– Да, да, ваши трудности нам известны. А у вас, что же, нет ни одного мецената? Каких-нибудь частных лиц, которые помогают, дают деньги?
Есть, конечно, но они помогают больше идеями или как рабочая сила.
Ясно, они хотят выведать, кто входит в круг друзей ТАБа выявить тех, кто «скрывается за кулисами».
– Но вам же нужны деньги, – продолжали шпики участливо. – Вам нужен кто-то, кто в состоянии выложить наличные. А вы согласились бы иметь какого-нибудь покровителя? Я имею в виду такого, который действительно может помочь?
У меня мелькнуло подозрение, но я его тут же отогнал: настолько глупыми не могли быть даже эти типы.
– Конечно, – ответил я, – если бы такой меценат не стал покушаться на мою независимость, вмешиваться в содержание программ, тогда – пожалуйста, пусть вносит свои пожертвования.
– А деньги от государства вы приняли бы?
– Ясное дело. Именно за дотации мы сейчас и бьемся с земельным правительством. В газетах полно сообщений об этом.
И я начал долго и подробно объяснять, почему дотации для театров, по моему мнению, не должны рассматриваться как некое вознаграждение за примерное политическое поведение. Ничего, пускай послушают, может, что и поймут.
– В таком случае вам, вероятно, безразлично, из какого кармана брать деньги?
– Ну разумеется. – Мое подозрение снова усилилось. Неужели они действительно настолько наивны? Хотя, впрочем, может и так. И тут они заговорили открытым текстом:
– Значит, тогда, рассуждая теоретически, вы приняли бы пожертвования и от ведомства по охране конституции?
Ушам своим не веришь: официальное предложение. Нет, полуофициальное. Вышвырнуть бы их за дверь! Но хотелось разузнать побольше подробностей, и я продолжил диалог.
– Пожертвования от ведомства по охране конституции? Нет, это совершенно исключено. Да и чем я мог бы быть ему полезным? Я же никаких секретов не знаю.
– Что вы, что вы, господин Киттнер, – успокоил меня говоривший, – мы рассуждаем чисто теоретически. Предположим, им от вас вообще ничего не нужно. Они просто поддерживают вас деньгами и не требуют взамен никаких услуг, тогда как? Они ведь совсем не такие, какими их обычно изображают, там ведь тоже сидят люди. И поверьте мне, они вовсе не против политической сатиры. Только так и должно быть в условиях нашей демократии. Ведь согласитесь: то, что делаете вы в своем кабаре, – тоже невозможно без изучения людей.
До сих пор удивляюсь, как мне удалось сохранить выдержку, когда эти субчики пытались сделать из меня большего дурака, чем они сами.
– А вы что же, из ведомства по охране конституции?
– Мы оба сугубо частные лица.
Это было последним доказательством. Я еще ни разу не встречал человека, который бы сам себя
