Жара в Аномо

домику на горе, где жил недав­но овдовевший начальник местного полицейского отря­да, состоявшего из шести, но стоивших и шестидесяти бывалых молодцов, капрал Бвераму.

Киматаре Ойбор снова пожалел, что дал телеграм­му, что капрал с излишним шумом прикатил его встре­чать, да еще и напарника прихватил. Он очень об этом пожалел, потому что дверь жилища, в котором рассчи­тывал перевести дух после утомительной дороги, есте­ственно, была заперта — хозяин отсутствовал.

Ойбор уселся под деревом на мягкой траве, с удо­вольствием прислонясь к теплому стволу спиной и вы­тянув ноги.

Он вдруг почувствовал себя старым и слабым. На­столько, что не ощутил ни малейшего возбуждения от перемены места, ни малейшего интереса к новизне окру­жающего, ничего похожего на те чувства, какие сопут­ствовали ему в подобных случаях еще совсем недавно.

Внизу сгрудились пятнышки красных крыш, будто кто-то сгреб их лопатой к прокопченному корпусу фаб­рики. Над фабрикой поднимались дымки, в безветрен­ном небе они были строго вертикальные, прямые, как натянутые канаты, и от этого казалось, что фабрика и облепившие ее домишки подвешены к небу.

Серпантин серой грунтовой дороги опутывал гору, усыпанную такими же выгоревшими на солнце красно­ватыми крышами, как и внизу, у подножия горы доми­шек было погуще.

На склонах повыше, где пестрели растительностью естественные уступы, паслись домашние животные. Там, в редких впадинах, поблескивали зеркальца воды, сохранявшейся в каменистых «блюдцах» от дождя к дождю.

Мирно и тихо было вокруг. Настоящая идиллия, столь желанная к старости, жаждущей покоя.

Неужели и ему, Киматаре Ойбору, начинает прихо­дить мысль о покое, о тихих рассветах без спешки и бритья за завтраком, о прохожих на улицах, за кото­рых не надо прятаться, следя за чьей-то спиной, о га­зетах без его имени в уголовной хронике и удобном шезлонге в тени, о детях и внуках, которых нет, неуже­ли пришло время скорбеть об этом?

Что оставил он в прожитых годах? Юность, моло­дость, зрелость и силу.

Что дала ему жизнь? Десятки тяжелых ран, изуро­дованное предплечье, боли в сердце и бессонницу.

Он видел столько людской грязи, столько подлости, лжи и жестокости, столько алчности и лицемерия, глупости и бесчестия, что иному бы в пору свихнуться или потерять веру в подобных себе.

Но он верил и знал всегда и незыблемо: человек — это чудо, как жизнь, прекрасней которой нет ничего, не было и не будет. Потому он боролся со всем, что хо­тело испачкать прекрасное чудо жизни.

Да, он видел многое, он считал всех, кто избрал своим делом борьбу с пороком, лучшими из людей. Он так считал, старый служитель порядка, черно­рабочий этой благородной и часто неблагодарной службы.

Он был из тех блюстителей закона, чья совесть чиста, не запятнана несправедливостью или преступ­ным холуйством, и он спокойно оглядывал далеко не спокойные годы былого.

Он убивал? Да. Четырежды в своей жизни. Три ра­за, защищая собственную жизнь, и однажды, спасая чу­жую. Все четверо павших от его руки были не люди — звери в человеческом обличье.

И еще он прицельно стрелял, сражаясь на стороне восставшего народа. Сражаясь с теми, кто когда-то пришел на землю его предков, чтобы отнять у его на­рода свободу и свет, кто долго держал эту землю за горло, грабил ее, но кричал, что лелеет, и держал на цепи невежественных и обманутых аборигенов, беспо­мощных в своей слепоте.

Был ли он, Киматаре Ойбор, всегда таким зрячим, как ныне? Нет, не всегда. И юность и молодость были покорны казавшейся естественной и предначертанной богом судьбе чернокожих собратьев, не ведавших, как и он, познающего взора на мир за пределами собствен­ной обители.

Немало ранних лет его службы были ошибочными и наивными. Однако и тогда он сумел сохранить свою честь и совесть в чистоте.

Сидя под деревом и глядя на тихий и мирный горо­док у его ног, Киматаре Ойбор не думал о покое, вовсе нет. Уже немало дней его не оставляли тяжкие раз­думья лишь об одном, о том, что казалось невозмож­ным, чему не хотелось верить, как не верят в преда­тельство близких...

Послышались, стремительно нарастая, рев смертель­но раненных слонов, дикое рычание львов, беспорядоч­ная пальба и взрывы — это видавший виды «харлей» сообщал о своем приближении, неся в седле молодце­ватого капрала Бвераму.

Мотоцикл легко взял последний крутой подъем, раз­вернулся у дома и, лихорадочно вздрогнув, замер.

— Вот он где! — заорал Бвераму, завидев идущего к нему сержанта. — А мои ребята прочесывают окру­гу! Как это мы тебя прозевали? Ты что же, не поездом?

— Поездом, — рассмеялся Ойбор, — как увидел па­рад и салют в мою честь, панически бежал от тебя за­дами.

— Хоро-о-ош, ничего не скажешь! В кои века гость из столицы и, надо же, прячется от старых друзей, со­рвал мне радость встречи! Ну, дай обниму, дружище! Мы уж думали: забыли о нас! С облавой, поди, при­катил? Инспектировать?

— Тебя повидать, и только, — сказал Ойбор, следя, чтобы атакующий Бвераму не сломал его кости в объ­ятиях.

— Чудеса! Ай да молодчина наш Кими Ойбор! На­долго?

—

Сегодня же двенадцатичасовым обратно.

Сияющее доселе лицо капрала мгновенно вытяну­лось, он отступил на шаг и пристально посмотрел в глаза Ойбора, но ничего в них не прочел.

— Что случилось? Я тебе нужен?

—

Могу я на краю своих лет проведать любимого головореза? — снова рассмеялся Ойбор. — Я с трудом нахожу возможность хоть на пару часов заглянуть в его райский уголок, а он делает вид, будто случилось нечто ужасное.

От бурной радости Бвераму следа не осталось. Он лишь вежливо кивнул в ответ на явно натянутые смех и шутку Ойбора и сказал:

— Зайдем в дом, Кими, там есть что пожевать с до­роги, там и поговорим.

— У меня, к сожалению, осталось мало времени. Ни есть, ни пить уже не хочу. Давай-ка посидим под деревом, здесь у тебя хорошо.

— Не обижай меня, дружище, я готовился к нашей встрече и рад тебе, ты же знаешь.

—

Я тоже рад тебя видеть после... дай- ка при­кину...

—

Ровно шесть лет, — подсказал Бвераму.

— Да, ровно шесть. Ты уж прости, не настаивай. Посидим здесь, на воздухе. Хорошо у тебя... Жаль, но времени слишком мало. Долго ждал тебя.

— Мог вообще не дождаться. Я теперь редко заво­рачиваю домой, даже