ту пору мы съ маменькой жили еще только вдвоемъ, и кота у насъ не было. И вотъ, въ одно прекрасное время мать обзавелась котенкомъ для нашего скромнаго хозяйства. Удивительно прекрасный былъ этотъ кругленькш и веселеныай котикъ, и мы съ нимъ быстро сдружились такъ, что, можно сказать, стали неразлучны. Елозiю ли я по полу, — онъ ужъ тутъ, какъ тутъ и объ меня трется, выгибая свою спинку; сижу ли я за миской съ приготовленной для меня пищей, — онъ приспособится сесть со мной рядышкомъ, ждетъ своей порцш отъ моихъ щедротъ; а сяду, — онъ л?зетъ ко мн? на кол?ни и тянется мордочкой къ моему лицу, норовя, чтобы я его погладилъ. И я глажу его по шелковистой шерстк? своей рученкой, а онъ себе уляжется на моихъ кол?нкахъ, зажмуритъ глазки и тихо поетъ–мурлычетъ свою п?сенку …
Долго длилась между нами дружба, пока едва не омрачилась такимъ собьтемъ, о которомъ даже и теперь жутко вспомнить.
Место мое, у котораго я обыкновенно сиживалъ, помещалось у стола, где, бывало, шитьемъ занималась маменька, а около моего седалища, на стенке была прибита подушечка, куда маменька вкалывала свои иголки и булавки. На меня былъ наложенъ, конечно, запреть касаться ихъ подъ какимъ бы то ни было предлогомъ, а т?мъ паче вынимать ихъ изъ подушки, и я запрету этому подчинялся безпрекословно.
Но, вотъ, какъ–то разъ зал?зъ я на обычное свое местечко, а вследъ за мной вспрыгнулъ ко мне на колени и котенокъ. Мать въ это время куда–то отлучилась по хозяйству. Вспрыгнулъ ко мне мой прiятель и ну–ко мне ластиться, толкаясь къ моему лицу своимъ розовымъ носикомъ. Я глажу его по спинке, смотрю на него и вдругъ глазами своими впервые близко, близко встречаюсь съ его глазками. Ахъ, какте это были милые глазки! чистеныае, яркте, доверчивые… Меня они поразили: до этого случая я не подозревалъ, что у моего котика есть такое блестящее украшеше на мордочке… И вотъ смотримъ мы съ нимъ другъ на друга въ глаза, и оба радуемся, что такъ намъ хорошо вместе. И пришла мне вдругъ въ голову мысль попробовать пальчикомъ, изъ чего сделаны подъ лобикомъ у котика эти блестягщя бисеринки, которыя такъ весело на меня поглядываютъ. Поднесъ я къ нимъ свой пальчикъ, — котенокъ зажмурился, и спрятались глазки; отнялъ пальчикъ, — они опять выглянули. Очень меня это забавило. Я опять въ нихъ, — тыкъ пальчикомъ, а глазки — нырь подъ бровки… Ахъ какъ это было весело! А что у меня самого были такте же глазки, и что они также бы жмурились, если бы кто къ нимъ подносилъ пальчикъ, того мне и въ голову не приходило… Долго ли, — коротко ли, я такъ забавлялся съ котенкомъ — уже не помню, но только вдругъ мне въ голову пришло разнообразить свою забаву. Не успела мысль мелькнуть въ голове, а ужъ рученки принялись тутъ же приводить ее въ исполнеше. Что будетъ, — подумалось мне, — если изъ материнской подушки я достану иголку и воткну ее въ одну изъ котиковыхъ бисеринокъ? Потянулся я къ подушке и вынулъ иголку… Въ эту минуту въ горницу вошла маменька и, не глядя на меня, стала заниматься какой–то приборкой. Я невольно воздержался отъ придуманной забавы. Держу въ одной руке иголку, а другой ласкаю котенка …
— Маменька! — говорю: — какой у насъ котеночекъ–то хорошенькш?
— Какому же и быть! — отвечаетъ маменька, — плохого и брать было бы не для чего.
— А что у него подъ лобикомъ, или глазки?
— Глазки и есть: и у тебя таюе же.
— А что, — говорю, — будетъ, маменька, если я котенку воткну въ глазикъ иголку?
Мать и приборку бросила, какъ обернется ко мне, да какъ крикнетъ:
— Боже тебя сохрани!
И вырвала изъ рукъ иголку.
Лицо у маменьки было такое испугакное, что его выражеше до сихъ поръ помню. Но еще более врезалось въ мою память восклицаше:
— Боже тебя сохрани!
Не наказала меня тогда мать, не отшлепала, а только вырвала съ гневомъ изъ рукъ иголку и погрозила: — Если ты еще разъ вытащишь иголку изъ подушки, то я ею тебе поколю руку.
Съ той поры я и глядеть даже боялся на запретную подушку.
Прошло много летъ. Я уже былъ iеромонахомъ. Стояла зима. Хорошш, ясный выдался денекъ. Отдохнувъ после обеденной трапезы, я разсудилъ поставить себе самоварчикъ и поблагодушествовать за ароматическимъ чайкомъ. Въ келлш у меня была вода, да несвежая… Вылилъ я изъ кувшина эту воду, взялъ кувшинъ и побрелъ съ нимъ по воду къ бочке, которая у насъ въ скиту стоить, обычно, у чернаго крыльца трапезной. Иду себе мирно и не безъ удовольствiя предвкушаю радости у кипящаго самоварчика за ароматной китайской травкой. Въ скитскомъ саду ни души. Тихо, пустынно … Подхожу къ бочке, а на нее, вижу, взобрался одинъ изъ нашихъ старыхъ монаховъ и тоже на самоварчикъ достаетъ себе черпакомъ воду. Бочка стояла такъ, что изъ–за бугра снега къ ней можно было подойти только съ рдной стороны, по одной стежке. По этой–то стежечке я тихонько и подошелъ сзади къ черпавшему въ бочке воду монаху. Занятый своимъ дёломъ да еще несколько глуховатый, онъ и не заметилъ моего прихода. Я жду, когда онъ кончить, и думаю: зачемъ нужна для черпака такая безобразно длинная рукоятка, да еще съ такимъ острымъ расщепленнымъ концомъ? чего добраго, еще угодить и въ глазъ кому–нибудь!.. Только это я подумалъ, а мой монахъ резкимъ движешемъ руки вдругъ какъ взмахнетъ этимъ черпакомъ, да какъ двинетъ концомъ его рукоятки въ мою сторону! Я едва успелъ отшатнуться. И еще бы на волосокъ, и быть бы мне съ проткнутымъ глазомъ; а невольный виновникъ грозившей мне опасности слезаетъ съ бочки, оборачивается, видитъ меня, и ничего не подозревая, подходитъ ко мне съ кувшиномъ подъ благословеше.
— Благословите, батюшка!
Благословить–то его я благословилъ, а въ сердце досадую: экш, думаю, невежа! Однако, поборолъ явъ себе это чувство, — не виноватъ же онъ, въ самомъ деле, въ томъ, что у него на спине глазъ нетъ, — и на этомъ умиротворился. И стало у меня вдругъ на сердце такъ легко, и радостно, что и передать не могу. Иду я въ келлт съ кувшиномъ, наливши воды, и чуть не прыгаю отъ радости, что избегъ такой страшной опасности.
Пришелъ домой, согрелъ самоварчикъ, заварилъ «ароматическш чаекъ», приселъ за столикъ… и вдругъ, какъ бы яркимъ лучемъ осветился въ моей памяти давно забытый случай изъ поры моего ранняго детства: котенокъ, иголка и восклицаше матери:
— Боже тебя сохрани!
Тогда оно сохранило глазъ котенку, а много летъ спустя и самому сыну… И подумайте, — добавилъ къ своей повести о. Нектарш, что после этого случая рукояти у черпака наполовину срезали, хотя я никому и не жаловался: видно всему этому надо было быть, чтобы напомнить моему недостоинству, какъ все въ жизни нашей отъ колыбели и до могилы находится у Бога на самомъ строгомъ отчете».
(25–го поня 19…)
На этихъ дняхъ наши аввы — о. архимандритъ и о. игуменъ уезжаютъ въ Троице–Сергтеву Лавру на монашескш съездъ.
Виделся сегодня съ о. Нектарiемъ.
— Каковы, — спрашиваю, — мысли ваши о предстоящемъ монашескомъ съезде?
— Мои мысли? — переспросилъ онъ меня съ улыбкой, — каюя мысли у челов?ка, который утромъ скорбенъ, а къ вечеру унылъ? Вы, батюшка баринъ, сто книгъ прочли: вамъ, стало быть, и книги въ руки.
Мн? было знакомо это присловiе о. Нектарiя, и потому я не отчаялся добиться отъ него отв?та, хотя бы и притчей, любимой формой его мудрой р?чи. Я не ошибся.
— Помните вы свое д?тство? — спросилъ онъ меня, когда я сталъ настаивать на отв?т?.
— Какъ не помнить, — помню.
— Вотъ и я, говоритъ: тоже помню. Набегаемся мы, бывало, ребятенки, наиграемся; вотъ, и присядемъ, или приляжемъ гд?–нибудь тамъ, въ укромномъ м?стечк?, на вольномъ воздух?, да и давай смотр?ть на Божiе небушко. А по небу–то, глядишь, плывутъ–бегуть легктя облачка, бегутъ — другъ дружку догоняютъ. Куда, задумаешься, бывало, путь они свой держатъ по голубой необъятной дали?.. Эхъ, хорошо было бы на облачкахъ этихъ прокатиться!..
— Высоко дюже — нельзя! — со вздохомъ р?шаетъ кампашя: — не взберешься… А, хорошо бы!
И, вотъ, среди насъ выискивается одинъ, наиболее смышленный: — Эхва, говоритъ: ужъ и раскисли! Какъ такъ нельзя? Здесь нельзя — надъ нами высоко, а тамъ, — показываетъ на горизонте, — тамъ рукой ихъ достать можно. Бегимъ скореича туда, взлеземъ, да и покатимъ!
