государственной изменой. Королевский министр юстиции решит, что с этим делать. Когда я увижу вас опять, сэр?
— Если вы, милорд, позволите мне откланяться, то завтра — до или по окончании судебного заседания вашей светлости. Я хотел бы прийти и сообщить вашей светлости, что произойдет к тому времени.
— Сделайте это, мистер Питерс, завтра в девять часов утра. И смотрите, сэр, без фокусов в этом деле, если будете шутки со мной шутить, я, сэр, арестую вас!
— Вам не нужно опасаться фокусов с моей стороны, милорд. Если бы я не хотел оказать вам услуги и оправдаться в собственных глазах, я никогда бы не проделал весь этот путь, чтобы поговорить с вашей светлостью.
— Хочу верить вам, мистер Питерс, хочу вам верить, сэр.
И на этом они расстались.
«Либо он размалевал себе лицо, либо смертельно болен», — подумал старый судья.
Когда старик повернулся, чтобы покинуть комнату, и низко поклонился, свет упал ему на лицо так, что черты его лучше обозначились, и судье они показались неестественно бледными.
— Черт его дери! — ругнулся судья, когда тот стал спускаться по ступеням. — Он едва не испортил мне ужин.
Но если и так — никто, за исключением самого судьи, этого не заметил и, на чей-нибудь посторонний взгляд, все шло своим чередом.
Глава III
Тем временем лакей, посланный в погоню за мистером Питерсом, быстро догнал этого немощного джентльмена. Услышав звук приближающихся шагов, старик остановился, но вся его озабоченность, казалось, вмиг исчезла, когда он узнал слугу. Он с благодарностью принял предложенную помощь, опершись своей дрожащей рукой на руку слуги. Однако, пройдя немного, старик вдруг остановился и произнес:
— Боже мой! Что это я делаю, я же уронил ее! Вы слышали, как она упала? Боюсь, мои глаза мне не помогут, да я и не смогу так низко согнуться, но если вы посмотрите, то половина — ваша. Это гинея, я нес ее в перчатке.
Улица была молчалива и пустынна. Лакей едва присел на корточки и начал обследовать тротуар в том месте, на которое указал старик, как мистер Питерс, который казался таким дряхлым и дышал с таким трудом, нанес ему сверху сильный удар чем-то тяжелым по затылку, затем еще один и, оставив бесчувственное тело истекать кровью в сточной канаве, очень быстро побежал по переулку направо и исчез.
Когда часом позже ночной сторож доставил ливрейного лакея — все еще оглушенного, окровавленного — в дом судьи, тот обругал своего слугу, не стесняясь в выражениях. Судья Харботтл честил его пьяницей, угрожал обвинением в получении взятки за измену своему хозяину и взбадривал перспективой широкой улицы, ведущей от Олд-Бейли до Тайберна{138}, где его выпорют на глазах у публики.
Несмотря на всю свою демонстративную ругань, судья был доволен. Старик оказался переодетым «свидетелем», или разбойником, которого, несомненно, наняли, чтобы напугать его. И уловка эта провалилась.
Ни «апелляционный суд», как определил его этот якобы Хью Питерс, ни санкционированное им политическое убийство не годились для того, чтобы «вздернуть» такого достопочтенного законника, как судья Харботтл. Сей насмешливый и жестокий представитель законодательной системы Англии, на тот момент весьма ханжеской, кровавой и гнусной, имел свои собственные основания для суда над тем самым Льюисом Пайнвэком, в пользу которого была задумана эта дерзкая уловка. Он и будет его судить. Да и кто позволит вырвать у себя изо рта такой лакомый кусочек!
О Льюисе Пайнвэке, насколько могло судить общество, он ничего не знал. И он будет судить его на свой манер: без страха, без пристрастия и без эмоций.
Но разве позабыл он одного мужчину, худощавого, в траурном одеянии, в доме которого, в Шрусбери, бывало, квартировал — до того, как скандал по поводу его плохого обхождения со своей женой получил огласку? Бакалейщика с серьезным взглядом, его мягкую походку и смуглое, как красное дерево, лицо с длинным острым носом, поставленным чуть криво, и пару спокойных, темно-карих глаз под тонко очерченными, черными бровями? Человека, на тонких губах которого постоянно блуждала едва заметная неприятная улыбка?
Не вознамерился ли этот негодяй рассчитаться с судьей? Разве не он стал потом источником неприятностей? И не его ли, бывшего одно время бакалейщиком в Шрусбери, а теперь узника тюрьмы в том же городе, звали Льюис Пайнвэк?
Читатель, если ему угодно, может увидеть в судье Харботтле добропорядочного христианина, раз он никогда в жизни не страдал от угрызений совести. Что, несомненно, так и было. Хотя он и совершил по отношению к этому бакалейщику, фальсификатору — как хотите! — вопиющую несправедливость лет за пять-шесть до того, но вовсе не этот поступок, а возможный скандал и осложнения — вот что волновало сейчас ученого судью.
Разве он как юрист не знал, что выдернуть человека из его лавочки на скамью подсудимых означает сделать его виновным в девяносто девяти случаях из ста?
Что ж, слабый человек вроде его ученого брата Витершинса, даже став судьей, не смог бы обеспечить безопасность проезжих дорог и повергнуть в трепет преступников. Но старый судья Харботтл был создан для того, чтобы заставить злодеев дрожать мелкой дрожью и чтобы освежать мир потоками нечестивой крови и таким образом спасать невинных в соответствии с древней поговоркой, которую он любил повторять: «Жалость без ума рушит дома».
Повесив этого приятеля, он не ошибся бы. Глаз человека, привыкшего смотреть на скамью подсудимых, не мог не прочесть слова «злодей», четко и ясно написанного на лице заговорщика. Конечно, судить его будет он — и никто другой.
На следующее утро в кабинет заглянула женщина в домашнем чепце, украшенном голубыми лентами, в просторном платье цветистого шелка, в кружевах и кольцах, все еще стройная, с привлекательным лицом. Слишком привлекательным для экономки судьи, каковой она тем не менее являлась. Видя, что судья один, она вошла.
— Вот еще одно письмо от него, пришло сегодня почтой. Неужели ты ничего не можешь сделать для него? — вкрадчиво произнесла она, обвив своей рукой его шею и теребя изящными пальчиками — указательным и большим — мочку его лилового уха.
— Я попробую, — пообещал судья Харботтл, не отрывая глаз от бумаги, которую читал.
— Я знала, что ты сделаешь то, о чем я тебя просила, — произнесла она.
Судья хлопнул по груди своей подагрической клешней и отвесил ей иронический поклон.
— Что же, — спросила она, — ты намерен сделать?
— Повесить его, — сказал судья с хохотком.
— Ты не сделаешь этого, нет, не сделаешь, мой маленький, — сказала она, окидывая взглядом свое отражение в настенном зеркале.
— Я бы сделал, но, похоже, ты наконец-то влюбилась в своего мужа! — сказал судья Харботтл.
— Будь я проклята, если ты не ревнуешь к нему, — отпарировала со смехом женщина. — Но нет, он всегда плохо со мной обращался, я порвала с ним давным-давно.
— И он с тобой, черт побери! Когда он присвоил твое состояние, твои ложки и твои сережки, то получил все, что от тебя хотел. Он выгнал тебя из своего дома, а когда узнал, что ты благополучно устроилась, и дождался благоприятного момента, то без конца брал твои гинеи, твое серебро и твои
