сережки! А потом позволил тебе еще лет шесть выращивать новый урожай для его мельницы. Ты не хочешь ему добра и если скажешь, что хочешь, то соврешь!
Она засмеялась злым, вызывающим смехом и в шутку дала пощечину сему ужасному Радаманту{139}.
— Он хочет, чтобы я послала ему денег заплатить адвокату, — заявила она, причем взгляд ее бродил по картинам на стене и обратно, к зеркалу. Несомненно, по ее виду нельзя было сказать, чтобы судебные дела бывшего мужа сильно ее заботили.
— Что за наглец, черт его дери! — громыхнул старый судья, откинувшись назад на своем стуле, как он делал в приступе ярости, председательствуя в суде. При этом линии рта у него приняли зверское выражение, а глаза его были готовы выпрыгнуть из орбит. — Если ты ради собственного каприза ответишь на его письмо из моего дома, то следующее напишешь из какого-нибудь другого. Это будет уже мой каприз. Имей в виду, моя ведьмочка, я не потерплю издевательств! Ну же, не дуйся, хныкать бесполезно. Ты не ценишь этого негодяя ни на грош: ни души его, ни тела. Ты просто пришла поднять скандал. Ты — цыпленок матушки Кэри: там, где ты, всегда буря. Пошла, вон, шлюха, пошла вон! — повторял он с притопом, потому что стук в дверь приемной требовал, чтобы она исчезла немедленно.
Едва ли надо говорить, что почтенный Хью Питерс больше не объявлялся. Судья никогда о нем не упоминал. Но, как это ни странно, если учесть, с каким презрением он высмеял неудачную уловку, развеянную в прах одним дуновением, посетитель в белом парике и разговор в темном кабинете часто приходили ему на память.
Наметанный глаз подсказал судье, что, если отбросить грим и другие ухищрения по изменению внешности, которые можно каждый вечер наблюдать на театральных подмостках, этот лжестарик, который, как выяснилось, оказался не по зубам его рослому лакею, был как две капли воды похож на Льюиса Пайнвэка.
Судья Харботтл велел своему судебному помощнику отправиться к королевскому стряпчему и сообщить ему, что в городе появился человек, поразительно похожий на узника тюрьмы в Шрусбери Льюиса Пайнвэка, и немедленно сделать запрос по почте, не выдает ли кто в тюрьме себя за Пайнвэка и не бежал ли он тем или иным способом.
Однако узник был на месте и, без сомнений, это был именно Льюис Пайнвэк и никто другой.
Глава IV
Когда пришел срок, судья Харботтл отправился на выездную сессию, и в условленный день судьи были в Шрусбери. Новости тогда расходились медленно, и газеты, так же как почтовые кареты и фургоны, не привлекали к себе внимания. Миссис Пайнвэк чувствовала себя довольно одиноко, оставшись хозяйствовать в доме судьи с небольшим числом слуг и домочадцев: значительная часть прислуги уехала с судьей, так как он отказался от выезда верхом и путешествовал в государственной карете.
Несмотря на ссоры, взаимные обиды — иные из них, нанесенные ею самой, были чудовищными, — несмотря на злобную грызню во все годы супружеской жизни — жизни, в которой как будто не было места никаким проявлениям любви, приязни и снисходительности, — теперь, когда Пайнвэку непосредственно угрожала смерть, на нее вдруг нашло нечто вроде угрызений совести. Она знала, что в Шрусбери разыгрывались события, которые должны были определить его судьбу. Она знала, что не любила его; но даже пару недель назад и предположить не могла, что так сильно будет переживать в этот час тревожного ожидания.
Ей был известен день, на который предположительно назначили суд. Она ни на миг не могла выбросить это из головы, и по мере приближения вечера ею овладевала слабость.
Прошло два-три дня; тогда она уже знала, что суд состоялся. Между Лондоном и Шрусбери царило половодье, и новости подолгу задерживались. Она хотела, чтобы половодье длилось вечно. Ужасно было ждать вестей; ужасно было сознавать, что событие свершилось, а она не услышит о нем, пока своевольные реки не пойдут на убыль. Не менее ужасно было понимать, что они все же войдут в берега и тогда в конце концов известие придет.
Она немного рассчитывала на доброту судьи и гораздо более — на удачу или случай. Она умудрилась послать деньги, в которых Пайнвэк нуждался. Он не будет лишен совета юриста, а также энергичной и умелой поддержки.
Наконец-то вести и вправду пришли — все разом: письмо от подруги из Шрусбери, возврат приговоров, присланных судье, а самое важное — сведения о выездных сессиях в Шрусбери — добыть их оказалось проще простого. С большим апломбом, правда, крайне лаконично их сообщило «Утреннее рекламное приложение». Как нетерпеливый читатель романа, который открывает сначала последнюю страницу, она читала, потрясенная, список смертных приговоров.
Двоим дали отсрочку, семеро были повешены. И в этом главном списке была строка: «Льюис Пайнвэк — подлог».
Ей пришлось перечитать эти слова раз шесть, прежде чем до нее дошел их смысл. Абзац выглядел так:
Приведен в исполнение 13-го числа, в пятницу, в отношении следующих лиц:
Томас Праймер по прозвищу Утка — грабеж на большой дороге.
Флора Гай — воровство в размере 11 шиллингов 6 пенсов.
Артур Паунден — кража со взломом.
Матильда Маммери — бунт.
Льюис Пайнвэк — подлог, переводный вексель».
Дойдя до этих слов, она перечитала их опять и опять, чувствуя, как внутри у нее все холодеет.
Эту пышнотелую экономку в доме знали как миссис Каруэлл — то была девичья фамилия, которую она вновь стала носить.
За исключением хозяина, никто в доме не знал ее истории. Ее появление здесь было обстряпано очень ловко. Никто не заподозрил, что это было согласовано между нею и старым греховодником в пурпурной мантии с горностаем.
Ее малышке не исполнилось еще семи лет.
Взбежав по лестнице в коридор, Флора Каруэлл схватила девочку в охапку и унесла в спальню, не соображая толком, что делает. Там она присела, посадила дочку рядом с собой, посмотрела в ее удивленное лицо — и в страхе разрыдалась.
Она надеялась, что судья все же спасет Пайнвэка. Полагаю, что он мог бы это сделать. Какое-то время она злилась на него, обнимала и целовала свою озадаченную малышку, которая отвечала ей пристальным взглядом больших круглых глаз.
Эта девчушка только что потеряла своего отца и даже не знала об этом. Ей всегда говорили, что ее папа давно умер.
Флора была женщина грубая, необразованная, пустая и вспыльчивая, не способная сколько-нибудь четко мыслить и даже чувствовать; но в этих слезах была смесь ужаса и самобичевания. Она боялась этого маленького ребенка.
Однако миссис Каруэлл жила не чувствами, а пудингами и говядиной. Она утешила себя глотком пунша. Даже негодуя, она не долго переживала. Будучи существом сугубо плотским, она позволила себе скорбеть о том, чего не вернешь, буквально считанные часы и по-другому не могла, даже если бы захотела.
Судья Харботтл вскоре возвратился в Лондон. За исключением подагры, этот жестокий старый эпикуреец никогда не болел чем-нибудь существенным. Он смеялся и задабривал молодую женщину,
