— Посмотри еще, удостоверься, — настаивала мать.
Девочка была вполне уверена, и миссис Каруэлл, в своем кружевном чепце с вишневыми лентами, с темно-каштановыми волосами, с очень бледным, несмотря на отсутствие пудры, лицом, отворила дверь, посмотрела внутрь и обнаружила пустоту.
— Как видишь, дитя мое, ты ошиблась.
— Да вон же! Взгляните туда! Он зашел за угол, — воскликнула девочка.
— Куда? — выдавила миссис Каруэлл, отступая на шаг.
— В ту комнату.
— Ах, детка! Это тень, — воскликнула миссис Каруэлл, сердясь на девочку за свой испуг. — Я двигала свечой.
Все же она схватила из угла один из шестов для переноса портшеза, прислоненный к стене, и яростно застучала его концом по полу, боясь проходить мимо открытой двери, на которую указал ребенок.
Повар и две его помощницы прибежали наверх, не зная, что делать в связи с этой нежданной тревогой.
Вместе они обыскали комнату, но в ней было тихо и пусто и ничьих посторонних следов не обнаружилось.
Возможно, кто-то сочтет, что именно это мелкое, но необычное происшествие дало толчок одной очень странной иллюзии, которой два часа спустя подверглась сама миссис Каруэлл.
Глава IX
Миссис Флора Каруэлл поднималась по большой лестнице, неся судье на серебряном подносе фарфоровую чашу с поссетом{146}.
Случайно подняв глаза, она заметила на верхней площадке лестничного пролета очень дряхлого на вид незнакомца, худого и долговязого, беспечно перегнувшегося через массивные дубовые перила, с трубкой между указательным и большим пальцами. Когда он наклонил свое внимательное лицо над перилами, ей показалось, что его нос, губы и подбородок провисли вниз чересчур сильно. В другой своей руке он держал сложенную в кольца веревку, один конец которой уходил из-под его локтя, свешиваясь с перил.
Миссис Каруэлл тогда не заподозрила в этом человеке подвоха и, решив, что он был одним из тех, кого наняли для упаковки багажа судьи, обратилась к нему, чтобы узнать, что он там делает.
Вместо ответа он отвернулся и пересек коридор в том же неспешном темпе, в каком поднималась она, и вошел в комнату, в которую она за ним последовала. Это была комната без ковров и без мебели. На полу стоял раскрытый пустой сундук, а рядом с ним лежали кольца веревки; но, кроме миссис Каруэлл, в комнате никого не оказалось.
Миссис Каруэлл была сильно напугана и теперь сделала вывод, что ребенок, должно быть, видел того же самого призрака, который только что являлся и ей. Быть может, спустя некоторое время сопоставив видения, она вздохнула с облегчением, потому что лицо, фигура и одежда в описании ребенка были ужасно похожи на Пайнвэка, этот же определенно им не был.
Напуганная до истерики, миссис Каруэлл побежала, боясь оглянуться, вниз, в свою комнату, окружила там себя компаньонами и плакала, и говорила, и пила то и дело сердечные капли, и разговаривала, и плакала опять. Так слезами и разговорами и закончился тот давний день, потом пробило десять часов и наступило время сна.
В ту ночь судомойка еще заканчивала на кухне свою чистку и «кипячение», после того как другие слуги, которых, как я сказал, было немного, отправились в свои постели. Эта черноволосая, низколобая, широколицая служанка ничего не боялась, «ни в грош не ставила призраки» и «плевать хотела» на истерики экономки.
Старый дом затих. Было около двенадцати часов, не слышалось ни звука, за исключением глухих завываний холодного ветра, воющего на чердаке между крышей и трубами и порывисто громыхающего время от времени в узких проходах улиц.
Безлюдные комнаты первого этажа жутковато темнели, и скептически настроенная судомойка оставалась сейчас единственным бодрствующим человеком во всем доме. Она что-то мурлыкала себе под нос некоторое время, на минуту переставала, прислушиваясь, затем опять возобновляла работу. В конце концов ей было суждено испытать ужас, какого она отродясь не испытывала.
В доме была черная кухня. Из этой-то кухни ей и послышался некий тяжелый звук, идущий из подвала, вроде ударов молота, которые, казалось, сотрясают пол под ее ногами. Сначала было двенадцать ударов подряд через равные промежутки, потом поменьше. Она тихо вышла в коридор и с удивлением увидела багряные отблески, будто из горнила с тлеющими углями.
Казалось, что комната была полна дыму.
Приглядевшись, она заметила расплывчатые очертания чудовищной фигуры над топкой. Эта фигура мощным молотом ковала кандалы и заклепки для них.
Несмотря на то, что удары казались спорыми и мощными, звучали они глухо и отдаленно. Мужчина остановился и указал рукой на пол, где лежало нечто, показавшееся ей сквозь дымную завесу мертвым телом. Больше она ничего не заметила, но слуги в соседней комнате, вздрогнув и проснувшись от ужасного крика, нашли ее лежащей в обмороке на плитах, у самой двери, где ей предстало это отвратительное видение.
Напуганные бессвязными клятвенными заверениями служанки, что она видела труп судьи на полу, двое слуг, обыскав сначала нижнюю часть дома, пошли, порядком испуганные, наверх узнать, здоров ли их хозяин. Он был не в постели, но находился в своей комнате. Сбоку от постели стояла тумбочка с горящими свечами, и он уже одевался для нового дня. В свойственной ему манере он ругался и проклинал их, сообщив заодно, что занят и что не сходя с места уволит всякого негодяя, который посмеет снова его потревожить.
Итак, больного оставили в покое.
Утром там и сям по улице поползли слухи, что судья умер. Из третьего дома, считая от судейского, советником Трейверсом прислан был слуга, чтобы справиться об этом в приемной судьи Харботтла.
Слуга, который открыл дверь, был бледен и скрытен и говорил только, что судья болен, что с ним произошел несчастный случай и что доктор Хэдстоун побывал у него в семь часов утра.
Опущенные взгляды, односложные ответы, бледные и нахмуренные лица — обычные признаки некой довлеющей над сознанием тайны, время для обнародования которой еще не наступило. Это время наступит, когда приедет коронер и слухи о смерти больше невозможно будет сдерживать. Потому что в то утро судья Харботтл был найден в верхней часта большого лестничного пролета подвешенным за шею к перилам и без всяких признаков жизни.
Не было никаких следов борьбы или сопротивления. Не слышно было ни крика, ни другого шума, который хоть в малой степени указывал бы на насилие. Провели медицинское освидетельствование, и оно показало, что в том раздраженном состоянии, в каком пребывал судья, он с большой вероятностью мог покончить с собой. Присяжные при коронере соответственно определили, что это был случаи самоубийства. Но для людей, ознакомившихся со странной историей, в которой был замешан судья Харботтл, — по меньшей мере для двух человек — тот факт, что катастрофа случилась утром именно десятого марта, показался поразительным совпадением.
Спустя несколько дней пышная похоронная процессия сопроводила его к последнему приюту. Вот так, говоря языком Священного Писания, «умер богач, и похоронили его»{147}.
