и дерзость, настолько не свойственную его трезвому состоянию, что Егор без труда понял: «разговариваю с алкоголем…»
— Товарищи солдаты, у нас — «ЧП»… Рядовым Черенковым…
— Я! — громко отозвался Черенков.
— …рядовым Черенковым до…
— Я! — снова, и громче прежнего выкрикнул Черенков, видимо желая, тем самым сбить Биса с толку.
— …допущено употребление спиртных напитков в районе выполнения…
— Служебно-боевых задач! — опережая Биса выкрикнул Черенков.
— Так точно! — сказал Бис, сделав вид, что пока его не злит поведение разговорчивого солдата, и продолжил. — Причины данного проступка не вполне понятны, но… я сразу хочу сказать, что какими бы они не были, вряд ли их можно назвать — серьезными и оправдывающими, данный проступок…
— А я считаю, что — серьезные! — сказал Черенков.
— Да заткнись ты! — до Егора из строя донесся чей-то шепот. — А то эта «вечеруха» никогда не кончиться… Спать уже охота…
— В натуре! Распустят, и трещи… сколько хочешь, — добавил шепотом другой голос. — Тебе-то на разведку не идти…
Черенков не обращал внимания.
— Какими бы ни были твои причины, есть совершенно нормальные способы их решения, — сказал Егор. — Письма с дома получаешь?
— Получаю.
— Дома все нормально?
— Нормально…
— Мама-папа — здоровы?
— Ой, да ладно… товарищ старший лейтенант… мама-папа… вы стыдить… Ой! — икнул Черенков, — меня сейчас будете? Чё вы сами-то… другими способами не пользуетесь? — пытался подшучивать пьяница.
— А ты старшим в жопу не заглядывай! — гневно выдавил Егор. — Понял?
— Ой, ой… большая разница! Я между прочит тоже — 1978 года… Почти, как и вы…
— Возможно! — согласился Егор. — Мы с тобой еще и в одинаковых условиях… Но я офицер, а ты — солдат… я — командир, а ты — подчиненный…Читай Устав, там все написано.
— Когда ж мне, товарищ старший… лей-те-нант… я жизнью рискую… вроде как… каждый день… — произнес пьяница, так, словно плевался каждым словом, как шелухой от семечек, — все время… вроде, на ниточке жизнь… могу погибнуть, вроде… — Черенков то и дело, кстати и некстати, повторяя это «вроде», видимо заменявшее множество слов.
— А между тем, степень ответственности за твою жизнь — несу я. — сказал Бис. — Я ответственен за тебя. Я должен вернуть тебя домой — живым и здоровым. А не внести во двор твоего дома, мертвый, завернутый в цинковую «фольгу», кусок твоего тела… Как это было с Карпенко… Ты о матери думай, как наверняка думает о тебе она? За тебя она мне голову оторвет!
— Мать здесь не причем, товарищ лейтенант, я сам будь здоров! А между вами… и мной разница большая. Я… фугасы ищу… а вы в сторонке от него ходите, скажите, пацаны? — Черенков искал коллективной поддержки. Егор напрягся, прищурился. Вгляделся в опущенные лица личного состава, Егор понимал, — Черенков ее находит… — Я… завтра могу погибнуть! А потому, мне тоже можно… пить… когда угодно и где угодно! Чё, вы, мне сделаете?
— Мы все одинаково, что под пулями, что под Богом ходим; и Богу, все равно кто перед ним: старший лейтенант или рядовой… — разгневался Егор. — «С одним, пожалуй, не поспоришь, — думал он, — действительно, рискует жизнью… — Егор видел проявления такого малодушия и прежде, а потому знал, что здесь не повлияешь стандартными воспитательными приемами и мерами — выговором, лишением очередного увольнения… — На херy они «вертели» эти выговора… И это справедливо…»
Но Егор не был справедлив. Вся его справедливость, или все то, что олицетворялось Егором с пониманием этого слова, с лихвой умещалось в кулаке и имело другое название — сила. Люди, они ведь как животные, понимают только один язык, без слов и переводов — силу. Справедливость — это сила! Но это чувство, возникающее в Егоре внезапно и спонтанно, вываливалось на свет из темного закоулка сердца, только когда чужая беззащитная слабость была непреодолимо жалкой. Только тогда и потому это неожиданное великодушие — заступиться за слабого, наступало, нeжило Егора и возвеличивало.
Пожалуй, в характере Егора не был чего-то необычного, были все те же настроения присущи любому: идти по нечаянному настроению толпы. Чтобы просто быть по другую сторону надругательства. Иной раз, Егор и сам становился зачинщиком унижения слабости, и тогда, справедливость становилась жестокой.
Издеваться над человеком ущербным, это ведь не уподобиться толпе, не обязательно стать ее ярым сторонником веры и единомышленником; это возможность быть на стороне сильных количеством. И солдаты тянулись к Егору, потому как каждый хотел быть на стороне сильной, на стороне Егора: с его злой жизнью, злыми испытаниями и наказаниями, которые он позиционировал здесь, как единственную силу для этих мест.
…Небрежно схватив солдата за ворот, да так, что тот едва не упал, Егор, распахнув входную фанерную дверь палатки, вытолкнул его на свежий воздух. Сходу нанес ему два боковых несильных удара с каждой стороны, куда-то в область уха, от чего тот стремительно рухнул вниз. Будто волшебник, взмахом волшебной палочкой «выпарил» его из камуфляжа. Тут же приведя его в чувства, Егор вернул его в строй.
— Ты чё, солдат… — Егор заглянул в глаза Черенкова, в которых до этого «плавала» наркотическая муть, — ты себя правильно ведешь? Ты себя кем возомнил?
На этот раз, Черенков смолчал, ответив ехидной презрительной ухмылкой.
— Егор, да оставь все это на завтра. Отбивай народ… время уже позднее, — пробурчал из-за спины, сонный Кривицкий.
Егор поглядел на Черенкова. Нет, раскаяния там не было, там была бравада, самолюбие и ничем неподкрепленная самоуверенность. Егор мог бы влиять на него через личный состав, прибегнув к общественному порицанию и коллективному наказанию, путем затягивания времени отведенного на сон, но… это был не тот случай, и наказывать весь коллектив, что конечно, красноречивее любых самых торжественных и сильных слов, сейчас было бы неуместным. Наказание этого солдата вне всяких сомнений коллектив должен прочувствовать, чтобы ни у кого, никогда, не возникло желания повторить проступок. Не желая более затягивать время отдыха личного состава, в особенности, тех групп, что с утра уходили на задачи, Егор объявил построение всего личного состава на «тактическом поле», в семнадцать часов завтрашних суток. После чего, скомандовал: «Отбой!»
Внутри Егора все клокотало. Уткнувшись в подушку, Егор закрыл глаза, зажмурился. Но пьяница Черенков все равно стоял у него перед глазами:
«Что делать? Чем напугать? — думал Егор о Черенкове. — Он слышал звуки визжащих пуль и разрывающихся фугасов… видел убитых и раненых… Но то, что он делает — обезвреживая фугасы, — это нечто другое, нежели просто воевать! Это — край жизни, за который заглядываешь ежесекундно! Момент истины, не всегда зависящий от самого себя… Это миг, за которым уже не будет ничего… и он это прекрасно понимает, как понимаю это я… любой… каждый сапер. У бегущего в атаку — шансов больше… У сапера шанс — один, и он ничтожен. Что я могу… какой урок… чем воспитать?»
Лежа на кровати, Егор слышал, как за тонкой стенкой палатки солдаты успокаивали пьяницу:
— …да дайте я сейчас с ним разберусь! Да мы просто, «побазарим» по душам! Отпустите… да ни чё не будет! — кричал Черенков, вырываясь из чьих-то рук, крепко вцепившихся в него. С другой стороны ротной палатки бурлила точно такая же кровь и эмоции, как у Егор, но только подогретые алкоголем…
Егор уснул.
Каждая неделя, каждый день, каждый час становился все более угнетающим и настораживающим
