повторением предыдущего часа, дня, недели. Егор и его солдаты утратив чувство страха, безнадежно и с особенным отчаянием наблюдали за повторением одного и того же, и с каждым новым утром ждали очередного поражения. И это смиренное ощущение скорого и обязательного несчастья множили повторяющиеся с неимоверной частотой подрывы саперов на фугасных улицах города.
«Игра, какая-то! Чертов, день сурка… Утро, разведка, обед…», — пребывал в задумчивости Егор.
Впрочем, все эти мероприятия проходили вполне организованно. Как и всегда: утро — с подъема, разведка — с очередным подрывом, но без потерь; обед — по распорядку, что в обыденности, случалось крайне редко из-за постоянно множившихся задач. Счастьем, было возвращение из этих, казалось, бесконечных смертельных блужданий в скрипучую, трепещущую на пронизывающем ветру теплую ротную палатку.
В очередной раз, Егор небрежно и наскоро открыл дневник, сделав короткую запись:
24 декабря 2000 года (время 11:55). Сегодня повторился вчерашний день. Мы уже второй раз не обнаружили фугас и подорвались: опять на Богдана Хмельницкого. Правда, фугас, на этот раз, был мощнее. Федоров, молодец! Как он умудрился с него соскочить? Я думал, ему пизд. ц! Воронка: диаметром — порядка 2,5 метра, а глубина — 1,5.
Четвертый фугас — за ПОСЛЕДНИЕ ЧЕТЫРЕ ДНЯ!!! Два которых, — наши!
Жесть, какая! Надо что-то поменять… может, тактику?.. Прошу Бога о помощи, но это будет завтра. Завтра…
На дне воронки к верху брюхом, лежал дохлый мышонок… Он заплатил высокую цену.
В семнадцать часов, гулко ревя разговорами, личный состав роты стоял на бровке, так называемого «тактического поля». Было морозно. Похоже, пришла зима на правах хозяйки. На дворе, как-никак, — конец декабря. Едкий туман застилал неровную землю, сливаясь с ее редкими участками покрытыми снежком. Поле представляло собой пустырь, шириною около двухсот метров. Слева, неподалеку — кончалось «изгородью» из плотно растущих деревьев. Справа, и вовсе убегало настолько далеко, насколько видел глаз, не встречающий на своем пути заградительных препятствий. Противоположную сторону поля, окаймляли дикорастущие кусты, в гуще которых маячили два двухэтажных здания, вероятно, в прошлом — административные. Между ними соседствовала башня, напоминающая своим внешним видом — башню водонапорную, с треугольной, похожей на козырек постовой вышки крышей. Пустырь был северной границей дислокации бригады.
А дальше были яблоневые сады, огромные по площади. Вероятно, летом, там собирали много яблок — сочных, сладких и кисло-сладких, с оскоминой. Еще дальше — поля, не такие огромные как сады, а за ними: поселок Алхан-Чурский, дислокация 46 бригады, аэропорт «Северный»…
Равнинную часть поля, с поросшими на ней зеленеющими побегами сорной травы (и это не смотря на зиму), украшали редкие островки оледеневшего снега и таблички, на которых устрашающе читались слова: «Осторожно, мины!»
Несмотря на это, саперы имели на этой поляне — квадрат, площадью — около пятидесяти квадратов, где каждый месяц проводили учебные подрывные работы. Могло показаться странным, но границы «учебного» квадрата, ничем обозначены не были и имели исключительно условный характер, потому красноречивые флажки «Осторожно, мины!», стояли и на территории учебной площадки.
Причина, по которой Егор собрал в этом месте личный состав роты, была проста и банальна — наказание.
— Итак, идет война, — начал Егор, — бескомпромиссная, партизанская, изматывающая. Ломающая все имеющиеся стереотипы развития военных действий, и… в это самое время, — продолжал Егор, — мы сталкиваемся с проявлениями малодушия отдельных солдат нашего передового подразделения… решивших, что постоянно нависающая угроза смерти позволяет им проявлять слабохарактерность и вседозволенность, заражая этим «здоровую» часть личного состава роты…
Черенков стоял на левом фланге строя, и повесив подбородок на грудь, что-то тихо бурчал себе под нос, исподлобья, осторожно поглядывая на Егора. Солдат-пьяница был из группы разведки, и потому Егору особенно важно было, чтобы алкогольная лихорадка не поглотила именно его товарищей по группе, тех, кто ежедневно заглядывает в пустоту черных, бездонных глаз смерти. Если бы это был солдат какой-нибудь группы технической обеспечения, Егор, пожалуй, ограничился бы уже примененным физическим воздействием и увеличением служебной нагрузки, дабы не оставалось ни сил, ни времени на пьянство. Но этот случай был особым и потому наказание было другим.
— Рядовой Черенков… Выйти из строя! — скомандовал Егор.
— Я… Есть! — вяло и с ленцой отреагировал солдат, сделав два кривых шага вперед, формально напоминающих строевой. Небрежно подмахивая руками как плетьми, и не отрывая подбородка от груди, развернулся лицом к строю.
— Черенков, я даю тебе возможность повиниться и раскаяться в содеянном или…
Прерванное обращение Егора не было окончено, использовано, как шаг к разрешению конфликтной ситуации, и закончилась неожиданными словами Черенкова:
— Или чё!?
— Ничего! Рот закрой! — резко как укол штыком, отреагировал Егор. — Поступим в соответствии с законами военного времени… За мной, солдат, идешь точно в след моего шага, понял? — прорычал Егор, с нарастающей озлобленностью, и зашагал в сторону поля.
Аккуратно вышагивая, выцеливая и выбирая на едва мерзлом грунте место для очередного, следующего шага, местами делая не длинные, но точные прыжки, местами семеня на месте, приседая, проверяя почву штыком ножа, Егор вел за собой солдата, след в след, зигзагообразно двигаясь к центру поля. Недоумевая, неуклюже повторяя командирские движения, «пьяница» двигался сзади, гримасничая и дурачась от замысловатых движений, сопровождая их тихими — «ухами», «ахами» и четко слышимыми — «оп-пами».
Добравшись, таким образом, до центра пустыря, Егор с последним затяжным шагом резко развернулся на месте, оказавшись буквально нос к носу с «ожившим» и уже приободрившимся от прыжков пьяницей. Гадкий, остаточный запах алкоголя ударил Егора в лицо, от чего Егор на несколько секунд закрыл глаза, испытав отвращение. Оказавшись на месте предпоследнего командирского шага, солдат покачнувшись, замер на месте, игриво балансируя на одной ноге, приготовив другую, поджатую ногу для следующего прыжка, глядел на Егора дурными глазами с придурковатого лица, повеселевшими и все так же — непонимающими, что происходит.
От неожиданности, сделав несколько взмахов обеими руками, Черенков, наконец, выпрямился, выдохнув свое — «оп-па-а». И робко, и виновато приставил поджатую ногу рядом с первой.
— Ты напрасно веселишься, Черенков, — сказал Егор, при этом стараясь быть, как можно суровей, — …ты — на минном поле».
— Я… — только и успел произнести Черенков, дыша, как собака от долгого лая.
— Ты! — прервал грубо Егор, не давая Черенкову опомниться. От чего дурная ухмылка на лице солдата в мгновение застыла, провалившись на дно его потускневших разом глаз. Прежнее выражение веселости и беззаботности заменилось неверием и упорством, не готовое к борьбе и страданиям. Казалось, он только сейчас осознал всю серьезность положения, наконец-то прочитав ее в суровых глазах командира. И как рассчитывал Егор, понимая, что командир вряд ли скакал бы через поле, как молодой козел, для потехи стоящего на бровке «поля-чудес» личного состава роты.
В то, что это пустырь был заминирован, как гласили таблички, мало кто верил, и на это существовали две причины. Первая, что на практических подрывных занятиях Егор, как и весь личный состав саперного взвода, передвигался здесь совершенно свободно, не придавая значения — где конкретно границы дозволенного квадрата. Вторая — то, что в стоящей на той стороне башне, войсковые разведчики, выставляли в ночное время — «секрет», каким-то удивительным образом пересекая этот пустырь в темноте.
— Кррру-гом! Кррру-гом! — Егор дважды подал команду, не давая Черенкову опомниться, и после второго его разворота, почти тычком сунул Черенкову штык-нож лезвием вперед. От чего тот, опоздало отпрянул, втянув живот. — Ты подаешь дурной пример…
