Егор захлопнул дневник, бросил его на тумбочку.
Вечерами было скучно. Солдаты лежали на нарах, бесконечно выходили и заходили в палатку, запуская струю холодного вечернего морока. Кривицкий и Кубриков, вернувшись с совещания, завалились спать, и похоже, «пошли» в ночь. На заднем дворе, в вальерах, лаяли собаки. Неудобно вытянув прострелянную ногу, Егор ковырялся в раскрытой печи, пытаясь выудить из нее огарок щепки, чтобы прикурить. Вовка Стеклов лежал на кровати, головою в ногах, тихо напевая какую-то грустную песню.
Прикурив, Егор закрыл дверцу, и уныло уставился на мерцающый в отверстиях огонь.
— А мы можем этого не делать? — спросил Стеклов, глядя на Егора.
— Что именно? — выпустив дым, угрюмо спросил Егор.
— Мы можем отказаться — ходить, искать… разминировать?
— А зачем? — не сводя глаз с печи, снова спросил Егор.
— Что значит — «зачем»? — возмутился Владимир. — Чтобы сохранить свои жизни, продлить их… ведь убьет, я чую… а хочется жить?
— Жить?.. — едва слышно произнес Егор.
— Жить. Жить — это ж хорошо!..
— Жить хорошо мы уже не будем никогда… У нас не получиться…
— Это почему? — удивился Стеклов.
— Потому что мы сойдем с ума, занимаясь этим… Мы — больные на голову, сумасшедшие… Помнишь, говорили про камикадзе? Так вот, мы — камикадзе не потому, что мы делаем, что готовы делать, на что способны, а как мы об этом думаем!
Слова Егора показались Володе не очень понятными:
«…как мы об этом думаем»?..
Егор и Стеклов долго сидели молча. Думали. Вовка не знал, о чем думал в этот момент Егор, и стал думать о том, можно ли отказаться ходить на разведку, и как воспримут это заявление другие: спокойно, или будут осуждать? А если осуждать: то будут осуждать открыто, или будут презирать молча, за глаза, исподтишка? А как сам Егор отнесется к этому…
Не выдержав, Вовка спросил:
— А что мы об этом думаем?
Егор оглянулся.
— А мы думаем, что мы все уже решили для себя — мы не можем «этого» не делать. И именно поэтому мы делали это — позавчера… вчера… сегодня, и будем делать это — завтра… И знаешь почему? Потому что мы все решили. Мы готовы победить или умереть. Колеблющихся и сомневающихся, среди нас, быть не должно! — Егор сурово посмотрел Стеклову в глаза. — Потому-то поднявшись утром, мы даже не подумаем о том, что этого можно не делать… Не вспомним! Завтра в голове уже не будет этой мысли: «не делать»; и мы поднимем свои жопы и пойдем… потому что не делать этого мы уже не можем…. Это нужно — нам самим!
— А… да… точно… — раздельно, и совсем как-то разочарованно, произнес Стеклов.
— Ты заметил, как меланхолично, безэмоционально ведут себя жители этого города? Когда встречаешь их на улице…
— Нет.
— Ну, ты что, не обратил внимания на то, что как ведут себя люди на улице… при виде нас, оружия, военной техники? Бремя реальной катастрофы — войны, для них уже давно наступило, поэтому они ведут себя намного рациональнее и сдержанно, чем мы… попавшие сюда, словно из другого измерения… Им все это уже давно знакомо, потому что они живут здесь каждый день… и знают, что будут так жить до конца, пока не умрут.
— Как все стремно у них…
— Я знаю, как все закончиться про нас, — живо отозвался Егор, — финал известен с самого начала, — мы все умрем. Хотя и допускаем мысль, что нет, но это уже не имеет никакого значения…
Спецоперация. Егор шел по улице Первомайской и напевал песню Юрия Антонова — «Есть улицы центральные»:
— Есть улицы центральные, красивые и важные, с витринами зеркальными, гирляндами огней… — Егор всегда начинал ее напевать, когда шел привычным или новым маршрутом; на неизведанных и незнакомых улицах. Это приходило не осознано, само по себе, вроде защитной реакции. Приятная романтическая песня, думал Егор, успокаивала, а в таком случае, почему бы и не петь, когда тревожно и страшно.
Егор оглянулся, выглядывая боевой порядок группы прикрытия и ее командира — Юру Крутия. Крутий шел позади второго БТРа, изредка растворяясь в сером облаке выхлопных газов подгазовывающего БТРа. Водитель был новый и никак не мог приспособиться к непривычномы темпу инженерной разведки. Наверное, потому Юра шел рядом с БТРом — на всякий разный случай.
…В далеком-далеком детстве, в гостях у родственников, на Урале, — вспоминал Егор, — в Западной Сибири… — Егору особенно нравилось называть это место именно так, представлялось будто говоришь и думаешь о каком-то заграничном местечке, вроде, восточной Германии, — лет семь тогда было, может и того меньше… Не столь важно… У родственников был проигрыватель, и небольшая коллекция грампластинок, среди которых была и пластинка Юрия Антонова… 84 год! — восторженно вспомнил Егор. — Он тогда, наверное, был на пике популярности… чуть ли не членом каждой советской семьи! Нравился и мне… Тогда, я его пластинку закрутил до дыр! — Признаться, так было и сейчас. Она звучала и крутилась в голове Егора, самопроизвольно срывалась с губ, потому как все мысли кружились волчком вслед за глазами, и были нервные и быстрые. Но все равно, Егор пел эту песню нежно и любовно. Были ли вместе с этим какие-либо подсознательные ассоциации или нет, он не знал. Возможно, таким образом, Егор пытался скрыть распространяющуюся по телу тревожность.
Ходить первым по этому маршруту было мрачно. Хмуро возвышающиеся с левой стороны девятиэтажные дома таили неизвестность и тихо скрываемый ужас. Что таит в себе эта полуразрушенная непрозрачность, — думал Егор, — презренно смотрящая, ведущая нас сотнями пронзительных, дрянных глаз? — От тех окон, которые на какое-то мгновение равнялись с ним, и тут же предательски оказывались со спины, покалывало холодком за воротом, от чего хотелось прятать голову в плечи. Глазницы этих развалин, поблескивали полиэтиленовыми зрачками. Огорелые рты подъездов выдыхали запах горечи, пустоты и гнили. Несогревающие солнечные лучи зимнего солнца, бликующие отовсюду, перебиваемые колыхающимися на ветру тряпками в окнах, отражали тихо проплывающие облака, хороня за собой скрытый, человеческий интерес, интерес детский и подглядывающий. Это ничем не изгоняемое ощущение произрастало из глубины комнат, оттуда, где шпион, был скрыт сырой, плесневелой темнотой.
Правая сторона улицы, как и Богдана Хмельницкого, представляла собой такой же частный сектор, из низкорослых усадьб, в густых неокультуренных зарослях. Вся эта «зеленка», являлась заброшенными, фруктовыми садами, с завалившимися деревянными, железными заборами, некогда разделявшие их на участки.
Дорога, была пуста и не менее сложна, — имела разделительную полосу, с широкою аллеей, с тротуарами и скамейками посередине, окаймленную с каждой стороны деревьями, часто высаженными в ряд. Судя по толщине и высоте, деревья были посажены давным-давно и, похоже, последние годы вовсе не купировались.
Проезжая часть в каждом направлении имела две полосы движения.
Украдчиво и молчаливо шли саперы. Озираясь, вращали головами слева-направо и сверху-вниз. Егор заметил, что башни БТРов совершают точно такие же движения; подумал:
«Занятно смотрится!»
Егора это порадовало. Несловесные внушения, которыми Егор никогда не брезговал, задержали-таки в бестолковых головах наводчиков наиважнейшее из Егоркиных правил:
«Вести постоянное наблюдение! Наблюдать!»
Это означало, что наводчики наблюдают, а не досыпают остаток ночи за пулеметами.
Саперы, шаг за шагом, не спеша, осторожно ступали с одного места на другое, сканировали каждый сантиметр земли глазами. После чего, с осторожностью хирурга пускали в ход саперный щуп, плавно
