— Нет. Не я…
— Хм… круто! — Стеклов сел. — Ты чего завалился, пойдем сдаваться, да в столовку сгоняем, может, еще успеем поесть?
— Ага… давай… я щас, — Егор лежал с закрытыми глазами: — «Вот и еще один день минул, — подумал он, — пролетел совсем незаметно… Раз, и нет его; а завтра… завтра — новый день! Повезло нам сегодня: обнаружили фугас, можно сказать — обезвредили. Ну и что, что боеквики в момент обезвреживания привели его действие, открыли по нам огонь… Наверное, разозлились очень! Потому что мы сорвали их планы… — план нашего уничтожения!.. Как все-таки это приятно… Приятно, черт возьми, что все прошло нормально! Надо записать в дневник… обязательно… Мы победили… — Егор засыпал. Усталость давила на грудь и глаза сонным грузом. Таяли последние минуты сознания, — мы победили… И, слава Богу!
В эту ночь Егору спалось плохо, снились кошмары. Казалось, что-то тревожное должно было произойти, непоправимое и страшное. Он летел над голым колючим лесом, даже не летел, а будто бы висел над ним, обдуваемый холодным ветром, легкий и невесомый. Обнимал себя окоченевшими руками, но согреться не мог.
Откуда-то из мертвого леса вышел командир бригады, новый, маленький и сутулый, и фамилия смешная такая, — Мовцак:
— Лейтенант… а, лейтенант… — кричал Мовцак парящему Егору, — завтра спецоперация.
— Ага, товарищ полковник, — отвечал Егор, — операция, так операция! Нас родиной не испугаешь!
— Эй, лейтенант, только смотри не подведи?! — кричал Мовцак, вытягивая короткую шею. — Мне медаль новую обещали! Но только ее заслужить надобно, и чтобы награда не ушла на сторону, спецоперация надо провести, особую, там, где ее отродясь не случалось. Готовься!
— Есть, спецоперация, товарищ полковник! — кричал Егор, подхваченный воздушным потоком.
…Предгорье Черноречья. В дебрях колючего мрачного леса, в двухэтажном здании не спали, пили водку, и стреляли ночами по рыку и вою, одичавшие омоновцы. Эту синюю крепость называли: «44-ый НОТ» В четыре часа утра, в утреннем нервном тумане, они различали бородатые черные тени, что кричали как волки, и выли молитвы. На унылой крыше трусились два истрепанных флага — российский и смелый пиратский XVII века — «Весёлый Роджер».
Во время операции-похода, в голубоватых лесах, пропала группа саперов, растворившись на минах. Испарилась, как никогда и не было, но Мовцаку награду вручили: за смелость его и решимость.
— В твоей роте, одни долб. ёбы! — снова, задрав голову, изрекал Мовцак. — Начиная от первого солдата и заканчивая твоим командиром взвода… Авериным… — Мины они найти, не могут! — А ты… ты самый главный у них долб. ёб! — все также кричал комбриг, а заметив, у Егора обесцвеченную голову, рыжие волосы, вместо темных, спросил, — А что с головой?
— А что с головой? — спросил в ответ Егор. — Выгорела-то, башка… на солнце! — отвечал Егор, понимая, о чём речь.
Солнце било в зените, палило нещадно. Палило, иссушая в зелёных травах влагу, старя ее ядовитым цветом морщинистой жёлтой сухостью. Всё горело прозрачно-огненной рябью, серебрилось мелкой пылью. Жёлтый пустырь, и впрямь полыхал рыже-огненным пламенем, танцующий языческие танцы. Позади — голубыми лесами: дубы, чинaра, карачак.
— От войны… колючие деревья, что ли?» — спросил Егор горского старца, сидя с ним рядом в платане. Все ожидал чего-то…
— С глубокой древности, почитается чинaра, как священное дерево, издавна воспеваемое в светло- синем лесу, — ответил старик. Сидя в тени священного дерева, Егор наблюдал, как вручали Мовцаку награду.
Вдруг явившийся ниоткуда Владимир I, «император» государства Российского не в первый раз сменявшего пятиконечную звезду на двуглавого орла, был в сопровождении погибшего Аверина. Он вынул медаль из фетровой шляпы с перьями и, закрепляя ее на груди полковника Мовцака, нечаянно уколол его иглой медальной плашки. Тот, с писклявым «ой!» подпрыгнул. «Император» поддернул щекой:
— Ничего, ничего… терпи! Эта жертва самая легкая из всех тобой принесенных…
Увидев Аверина, Егор отозвал его и отчитал за гибель саперов, и то, что не уберегся сам. Аверин виновато молчал, но не выдержал:
— Они там повсюду! Мины! Это участки сплошного минирования. Их туда с вертолета ведрами сыпали! Я и тебе две оставил, солдаты просили… — сказал Аверин и сел рядом с Егором.
Оба смотрели на Мовцака. Смотрели, как награда прошла путь до героя.
— Не знаю… видит Бог, или не видит… — сетовал Егор, — таскаться будет она, на сердце полководца, не помышляя о цене тех человеческих потерь… достойная, ли нет? — внезапно и неожиданно оказавшись под чинаром один, Егор задумался:
«…что, для других… заветные «госжелезки» достаются совсем иначе… иным и вовсе… лишь посмертно! Бог не справедлив…»
Егор отвернулся в другую сторону, чтоб не видеть; и заметил жену и сына. Они были в белом. Стояли как ангелы, тихие и молчаливые. Егор осторожно подошел, встал на колени, и остался стоять у женщины в ногах, обвив ее чистую, крепкими руками; а она, наложив ладонь на голову, твердила:
— Любовь моя… хранит тебя. Любовь моя… хранит тебя… Любовь моя… хранит тебя…
— Бог не справедлив! — пытался убедить Егор Стеклова.
Стеклов сидел молча, шумно отхлебывая маленькими глотками чай из нагревшейся эмалированной кружки.
— Здесь, я понял это стократно. — Сказал Егор, стараясь заглянуть через кружку, в глаза Стеклову. — Здесь… в этом месте, она вселенская… эта несправедливость! И все же… жизнь без веры ничтожна и бессмысленна. Жизнь без веры, похожа на преждевременную смерть! Согласен?
— Я не знаю, Егор… Бог… вера… вера в Бога, не знаю! — отпирался Стеклов.
Егор не унимался.
— А я тоже не знаю, и потому очень хочется прикоснуться к Богу… что называется — потрогать его… Хочется найти ответы на сокровенные вопросы… потому что много противоречий у меня в голове, а хочется порядка… Вот, ты, веришь в Бога?
— Ну, вроде бы…
— А я?.. Верю ли я в Бога? — сам у себя спросил Егор и тут же утвердительно ответил. — Верю! Ве- рю! Не то, чтобы эта трогательная картина: все любят всех и тому подобное… Вера моя немного не укладывается в рамки общепринятого веропоклонения. Я не хожу в церковь… не ставлю свечи… не знаю ни одной молитвы… я, до сих пор не понимаю в какой момент во время молитвопения надо креститься… Мне не нравиться вид батюшек! Ряженные в непонятные одежды, расшитые и украшенные под золото дорогие ткани — отталкивают меня! Почему внутри дома божьего, где каждый страждущий может найти и пищу… и приют — все дорого и красиво? Почему? Почему этот дом так похож на музей, а? Почему Иисус, ходивший в рваном плаще, одобряет в церквях шик и блеск?
Стеклов молчал, поставив кружку на край стола.
— В этой божьей колыбели я не чувствую приюта… не чувствую покоя, — продолжал Егор. — Меня, как пробку от шампанского выдавливает оттуда вон! Что это?
— Егор, но ведь все священнослужители одеты одинаково… Католики, тоже ряженые…
— Капелланы… — с умным видом, поправил Егор. — Католические армейские священники, — Капелланы.
— И в этих… что там у них… — Стеклов замялся, не то чтобы прерванный Егором, а потому что не знал, — ну, у евреев — синагоги… у мусульман — мечети… католики… ну, католики… как?
— Католическая церковь, — скороговоркой поправил Егор. — Нет, нет… и нет! Те скромнее. А «наши» — другие! Я видел наших… — эмоционально сказал Егор, скривившись с пренебрежением. — Божьи веронесуны… на дорогих иномарках, глянцевые и лощеные, с большими увесистыми крестами из червонного золота на груди… видел! Вкушающие «божью» пищу в дорогих ресторанах, с «котлами»…
