малюсенькими ручонками, выглядывал прищуренным глазом из-за «укрытия» и прятался туда опять…
Стеклов ушел в штаб на доклад, где с нетерпением ждали Егора. Желали заслушивать. Да, впрочем, как позже выяснилось (из рассказа Стеклова), заслушиванием это вряд ли возможно было бы назвать; ругали:
«Где связь! Почему не выходил!.. Арт-корректировщик, он — охрененый!.. Да, где ж он был?! Информации никакой!.. Чуть не угробил всех… командир!..»
Егор лежал в постели, и ему было все безразлично; уже все равно. Напичканный таблетками и уколами, ни на что не реагировал, и был похож на труп.
— Эх, Егор, хорошо, что ты этого не слышал. — Сказал Стеклов, когда вернулся из штаба. — Пороли тебя… за связь, за арт-наводчика… за раненного. И что сам подставился…
«Откуда они об этом знают? — подумал Егор, и догадался. — Стеклов…»
Егор не подал вида, что догадался. Он лежал угрюмый, с поникшей головой.
«В жару боя разве ж возможно сказать, что происходит в данный момент? — кружило в его голове. — Стремительно изменяющаяся картина боя… она не только создает неверное представление происходящего, а иной раз она становилась неверной уже на языке докладчика. На моем языке… Да и большая часть вопросов, даже задаваемая открытым текстом, даже не кодировками, а самыми простыми понятными словами ставили в тупик: «Что у тебя там происходит?» — «Бой… Веду бой! Имею потери: 2-«200»… Нет… 1-«200», 1-«300»… И пока командир судорожно и истерично пытается и без того кратко доложить, выявить противника, скорректировать огонь группы, вызвать огонь артиллерии и сменить позицию… и вообще, как-то действовать на городском поле боя… В кряхтящую и плюющуюся, шипящую радиостанцию он слышит: «Не принял, прием! Что происходит? Повтори, прием!»… В самую пору взять и зашвырнуть эту самую рацию подальше от себя, — думал Егор. — Потому что на месте боестолкновения, на маленькой географической плоскости, среди неумолкаемой стрельбы и разрывающихся гранат, то появляется противник, то исчезает, то появляется, то исчезает; то в одном окне, то в другом, кричит что-то и снова исчезает». — Из-за шума выстрелов крики нельзя разобрать, но значение их определенно было понятно Егору, ибо носили эти крики самый простой и бесхитростный гнев и слова восхваления своего неправильно истолкованного Бога. Не смотря на то, что расстояние, разделяющее Егора, его солдат и боевиков было порядка сорока метров, Егору казалось, он видел их уродливые лица очень четко. Чьи выражения лиц искажались до отчаянности, как оскал животного, кричащего из последних сил и на последнем издыхании. Животного затравленного, позади которого охотничья яма. А на краю пасти — остывающий злобный рык, — такбир «Аллах Акбар!». Он виделся Егору немым собачьим лаем в четвертом слева окне третьего этажа. Но сосредоточенный на своих мыслях Егор вспомнил, как прошептал тогда в ответ — «Спецназ Акбар!», как выпустил длинную тяжелую очередь в створ ненавистного «колючего» окна.
Контуженый Егор потерялся во времени суток, датах и событиях. Ежедневно приходили врачи обкалывали чем-то, горстями ссыпали в рот пилюли. Но Егор никого не слышал и плохо видел. Почти ничего не ел. В придачу, стал запивать лекарства водкой, ссылаясь на то, что только так таблетки начинают помогать. Жадно пил воду, запивая лекарства, следом просил водку. Иногда, Кривицкий подавал ему вместо спиртного, в кружке немного несладкого чаю. От чего Егор пил чай, морщась, тряс головой, лихорадочно глядя вперед себя, как бы стараясь распознать его вкус, но выпивая, не мог припомнить, или понять; облизывал сухие губы и откидывался на влажную подушку.
Казалось, Егор никого не понимал. Спал плохо. По ночам, в кромешной тишине, когда все вокруг спали, и только слышно было, как потрескивают в печи дрова, Егор, вздрагивая всем телом, бредил:
— Надо проверить… проверить… Трусы!
И будто слыша слова в ответ, злился:
— Я сказал, не стрелять! Бегом, сука… вперед!
И нежно:
— Малыш мой, сынок…
Все его мысли, и чувства, и видения, самые разнообразные и любовные и страшные и трагичные, стояли у него перед глазами и кружились вихрем под воспаленными горящими веками. Он затихал, казалось, провалившись в глубокий и спокойный сон, но через мгновение, с какой-то неимоверной силой ясности и яркостью какого-нибудь неожиданного представления, вспышки, вскрикивал, будто захлебываясь тянулся головой кверху по подушке, ударяясь в прутья армейской кровати, жадно хватал воздух, и снова затихал. И в этом полумраке, в этой тишине, только солдат-печник, тихонько склоняясь над Егором, позабыв, что он его командир, сладко и убаюкивающее что-то бормотал себе под нос, поправляя ему одеяло и поглаживая его по плечу:
— Спи, спи, спи…
— Суки, суки… — повторял Егор в бреду.
Пробуждаясь на следующее утро, Егор был тих и не скандален. За навещавшими его врачами и посетителями наблюдал осторожно и недоверчиво, будто не узнавая их, и только когда приходил начальник штаба Крышевский, начинал собираться, копошась, будто готовился подняться, но не мог. Не понимая, почему не может подняться, смущался этого; стеснялся своего вида и положения больного, нездорового человека, смотрел в никуда, слепо отворачиваясь. Все остальное время Егор был в себе, иной раз, выдаваясь глупой, дурной улыбкой. Смотрел на натянутую между кольями палатки бельевую веревку, на которую, то и дело, солдаты подвешивали свое постиранное белье и носки, что развивались от исходящего от алой печи жара, и походили на черных птиц:
«Вот оно… налетело… Воронье!» — думал Егор.
Птицы садились на веревку и вспархивали снова, а Егор смотрел на них, и ему казалось, что он никогда в жизни не видел ни одной подобной птицы, и не знал, о существовании носков.
Когда к Егору кто-то подсаживался, зговаривал с ним, Егор молчал. Но изредка оживлялся, когда слышал какие-нибудь важные, как ему казалось, интересные новости:
«…Федоров на «Северном», глаза нет. Множественные осколочные ранения лица, а так, цел…»;
«Вчера — вас, а сегодня нас зафугасили! Ну, я вам скажу, нам просто фантастически повезло; чудом обошлось!»;
«…Крышевский заступался за саперов перед Слюневым. Говорил, что то, что происходит сейчас, не было ни в Афгане, ни в первую Чечню».
На все остальное, Егор никак не реагировал. Лежал молча, под тяжестью и теплом двух одеял, молча глядел на всех, и отворачивался в потолок:
«Спасибо, Господи! Спасибо! Спасибо за Федорова!», — повторял он;
«Мне плохо… как много народа… не понимаю: кто они? Что-то спрашивают — не понимаю… Ниткого не знаю… жмут руки… слышу… желают… сам себе желаю… больше всего на свете: не сдуреть и не свихнуться…»;
«Не знаю, сколько уже дней… сколько, а?.. Никто не знает… провожу разминирование только до сартира, и обратно… Фугасов, самодельных взрывных устройств — не обнаружено!»
«Кажется, у меня проблемы со здоровьем, — как-то, будучи в чувствах предположил Егор. — Нет, не психологического характера, хотя… Кто знает? Я сам не вижу, не замечаю… Как любой психбольной, я вряд ли скажу про себя, что я болен… А у меня проблемы со здоровьем… Проблемы с глазами и слухом. Конечно… причина нарушения слуха известна, и мне вполне понятна… она напрямую связана с недавно полученной акуботравмой барабанных перепонок. Но то, чем это все сопровождается, безусловно, ввергает меня в нечеловеческий ужас — у меня слуховые галлюцинации! В смысле не мнимое восприятие каких-то слов, речей, разговоров, голосов, а восприятие отдельных звуков… страшных звуков! Я слышу, звуки реальных взрывов. Да-да, я слышу реальный взрыв, вовремя которого разрывается моя голова и все переворачивается. Я теряю ориентацию. Земля ускользает из-под меня, уходит из-под ног, колени мгновенно подгибаются и я… я оказываюсь на земле. Эти ложные и непроизвольно возникающие звук, не существует в этот момент времени, но имеют характер действительно произошедших… Вроде восприятия без объекта. Эти звуки проецируются внутри меня, в моей голове и застигают меня в совершенно разных местах и разное время, что делает меня, в глазах других, полным психом… Если уж, предположить, то это
