выглядит, как если бы я сходил с ума! Есть еще одна вещь… правда, назвать ее зрительной галлюцинацией, я не могу… Когда я смотрю на предметы, происходит его самопроизвольное смещение вправо, в неискаженном виде. Наверное, стоит сказать, что при этом есть еще одна небольшая деталь, когда я моргаю, смещение картинки приобретает скачкообразную амплитуду, сверху вниз, и обратно… Со слов пьяницы-начмеда, это есть непрямая контузия глаза… Что буду делать, если это на всю жизнь?.. Гена Кривицкий, ходит теперь на инженерную разведку. Повар, со стажем разминирует улицы… Смешно?! Они смеются над ним, что ли? Решили убить его перед пенсией? Да, да!.. Они готовы на многое, лишь бы жопы их не трещали! Теперь по моему маршруту ходил подполковник Винокуров, что совсем недавно, на днях поменял Толю Кубрикова. Кубриков уехал домой — живым! Винокурову тоже не понравился маршрут Кубрикова, ходить по нему он не захотел и отправил туда Кривицкого. А сам взял мой маршрут… на время… пока я болею… У меня есть в группе — трус! По законам военного времени я приговорил его к расстрелу. Завтра… ну, крайний срок — послезавтра, приведу приговор в исполнение. Я покончу с ним и похороню на заднем дворе… на глубину трех метров… чтобы зараза и вонь не распространялась! Температура, здесь, плюсовая… бывает, чересчур даже «жарко»…»
Поздним вечером, Егор заметил Винокурова, копошащегося у стола. Рядом с ним, расплывшись по глянцевой поверхности стола, отражающей яркий свет низко висящей лампы, полулежал ефрейтор Турчин. Он очень внимательно следил за руками подполковника Винокурова.
— А зачем они вам, товарищ подполковник? — услышал Егор вопрос Турчина.
— Зачем, зачем… — повторил Винокуров, но на вопрос так и не ответил.
Егор только проснулся, и не понимал о чем идет речь, не мог ясно видеть, чем занимался Винокуров. Егор мог только слушать.
— Товарищ подполковник, это что от сегодняшнего фугаса? — спросил Турчин.
— Да, сегодняшнего… — ответил Винокуров, увлеченный своим делом. Потом он взял в руки длинный предмет, отбросивший в глаза Егора солнечный блик, посмотрел, как показалось Егору, сквозь него на свет и принялся оборачивать его бумагой. Кажется, в газету, показалось Егору.
— Товарищ подполковник, ну для чего они вам? — неуспокаивался Турчин.
— Вот ты приставучий… — Остановился на секунду Винокуров, и посмотрел в лицо Турчина. — На память, конечно!
— На память? — удивился солдат. Турчин поднял такой же предмет со стола, рассматривая на свет. Егор узнал его. Это был так называемый — «осколок-сабля» — вытянутый металлический кусок оболочки артиллерийского боеприпаса, длиною от 20 до 30 сантиметров, полученый в результате использования его как фугас. Чаще всего такие осколки можно было подобрать со дна фугасной воронки, впрессованного в обугленную твердь. — Тяжелый! — покачав осколок в руке, сказал Турчин.
— Тяжелый, тяжелый… дай сюда! — проворчал подполконик, выхватив у солдата железяку.
— Хвастаться будете? — по-простецки откровенно спросил Турчин Винокурова. — Если вы будете после каждого подрыва такие осколки собирать, вам одному сумку неутащить…
— Я же сказал: на память! А во-вторых, это мой последний подрыв, Турчин… — ответил Винокуров. — Ты меня понял?
«Мазаться собрался! — с презрением подумал Егор. — Трус грёбанный!»
— Неуверен, товарищ подполковник! — усомнился Турчин, намекая на то, что за два дня, которые Винокуров замещал старшего лейтенанта Биса, — на обоих маршрутах произошло по подрыву на каждом. И только чудом, обошлось без потерь. — Через день подрывают, товарищ подполковник… а вы говорите: последний?
— Иди спать, Турчин! — несдержался Винокуров.
— Я же дежурный, товарищ подполковник?! — удивленно сказал Турчин.
— Ну, тогда иди… делами занимайся! — прогонял Винокуров назойливого ефрейтора.
— Так, я и так при деле… КХО охраняю. Я отлучаться не могу…
Винокуров гневно и торопливо завернув осколки в бумагу, перевязал их скотчем, и уложил в вещевую сумку. Вернулся к своей кровати, спрятал под нее байл, и уложил свое тело в постель, старательно подвернув одеяло под тело, по краям.
Трусость… На памяти Егора осмыслилось бессмертное произведение Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»:
«В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат…»
Но Егор, конечно, думал сейчас совершенно о другом, Иешуа Га-Ноцри в разговоре с прокуратором, сказал:
— Трусость, несомненно, один из самых страшных пороков…
На что прокуратор отвечал:
— Нет, философ, я тебе возражаю. Это самый страшный порок!
«Пилат, был прав! — возбужденно думал Егор. — Был прав!.. Вот, к примеру, моя трусость — дрожащий кролик, обгрызающий кору с моего человеческого сердца… сердца мужчины… как мне казалось. А ведь чуть не вышло обратное! И это не смотря на то, что для меня трусость, сродни предательству… Или, может быть она, — есть разумная осторожность? Недавно, столкнувшись с такого рода явлением: я в полном объеме испытал его сам, и увидел его в других… С собою… — я сейчас уже разобрался… а вот, как поступить с другими? Ведь трусость — штука заразная! Высшая доблесть, равно как и непреодолимая трусость — это две крайности, которые встречаются очень редко… Доблесть, возникшая вследствии отчаяния — это страшная и практически не управляемая вещь… вроде представления собственной неуязвимости, что является следствием сознательного безумия. Непреодолимая трусость — имеет столько же много обличий, как и доблесть, что может проявляться в храбрости без благоразумия… Между этими состояниями, всевозможными цветами радуги располагаются возможные их оттенки, такие же разнообразные, как человеческие лица и характеры. Есть люди, которые храбро встречают опасность в начале боя, но быстро падают духом, если бой затягивается. Другие — напротив, обуздав первоначальный собственный ужас, уже в процессе сражения крепнут духом, проявляют элементы беспримерного мужества и отваги. Одни — преодолеваю страхи и смятения, привыкая к мелким опасностям, и закаляются духом до встречи с более значительными и тяжелыми испытаниями, другие же — не всегда умеют овладеть своим страхом, подчас заражают им окружающих. Страх ограничивает храбрость… но то, что страшно всем — это факт. Факт! — глаза Егора болезненно сверкали. — И все-таки, есть у трусов еще один способ сберечь себя… и притом самый распространенный, — если избежать… укрыться от опасности нельзя никаким способом, — делать меньше, чем они сделали бы, если бы знали наперед, что все пройдет благополучно! Но, нет! Этому не бывать! Это, здесь, не позволительная роскошь!»
Ранним утром девятнадцатого числа первого зимнего месяца, в огороженный хоздворик, между крытым ангаром саперной роты и кинологическим городком, Егор вывел труса на расстрел.
Он шел следом за ним, едва волоча ноги, и еле слышимым голосом, декламировал на память Булгакова:
— В белом плаще… с кровавым подбоем… шаркающей кавалерийской походкой… ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана… в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого… вышел прокуратор Иудеи… Понтий Пилат…
Все действо протекало не очень быстро. Между тем, затягивать процедуру расстрела, Егор не собирался, ему никто не мешал.
Небо смердело жженой резиной, затягивая рассвет черно-грязным туманом. Облака, и без того наполненные сажей летали по небу не зная где им разразиться дождем:
«Вероятно, такой день и должен так выглядеть» — болезненно думал Егор.
На фоне серой, грязно-выбеленной стены стоял «трус», тот самый, которого в последнем бою Егор отыскал, вкотившись за очередную калитку частного дома, по улице Хмельницкого. Одного из тех, что сидел за воротами, за кучей промерзшего коровьего дерьма и сладко курил. На Егора накатила очередная волна
