с крыши штаба флагом. Территория была безлюдной, будто все вымерли — ни солдата, ни живой души, лишь грузно застывшие за воротами дислокации машины.
— Смотри, Вов, ни души! — крикнул Бис, сквозь встречный ветер.
— Спят, — коротко крикнул Стеклов в ответ.
— Нет… Жрут! — поправил Егор. — Время обеда.
— Да, — согласился Стеклов. — Я бы тоже что-нибудь съел… Ты как?
— Я тоже… — Егор откинулся на башню плавно раскачивающегося БТРа. — Ты смотри, а! Ну никого! — напрасно и завистливо Егор вглядывался в закоулки базы, в надежде увидеть хоть одного, живого. — Все жрут…
— Кушают, — ласково поправил Стеклов.
БТРы остановились на развилке дорог, недалеко от Петропавловское.
— К машине! — крикнул Егор, дожидаясь, когда саперы выскачат наружу. — До населенного пункта идем в боевом порядке!
Как всегда, Егор и Стеклов шли рядом.
— И все-таки, Вов, не кушают, а жрут! — настоял на своем Егор. — Я намеренно употребляю, возможно, бранное слово… так сказать, для создания специального эффекта, а какой девиз мог бы быть: жрали, жрут и будут жрать! Жрать-то — оно приятно! Когда жрёшь, война прекращается… Все-таки слово «кушать», Вов, — оно для ресторанов… и для семейных ужинов. Скажи, когда мы здесь кушали? Мы здесь никогда не кушали… Мы здесь всегда жрали! С одного котелка и одной ложкой… а иной раз, из грязных рук!
— Чай с одной кружки… — добавил Стеклов.
— Точно…
— Интересно, а если кто-то брезгливый? — спросил Стеклов.
— Я тебя умоляю… да какая тут брезгливость! — нахмурился Егор. — Здесь ее нет, ей просто не выжить в этих условиях… Посмотри вокруг… ну, у какого человека возникнет отвращение к нечистоплотности! Как можно испытывать ее тут? Здесь, скорее будут испытывать брезгливость к излишне брезгливому… — отмахнулся Бис.
— Извечный вопрос приспособляемости и вживаемости в представленные условия…
— Я тебе скажу даже больше, если бы обстоятельства вынудили меня жрать дерьмо — я бы жрал дерьмо окруженный дерьмом…
— У меня прямо слюновыделение началось! — улыбнулся Стеклов.
— Не терзайся! Мы променяли обед на попытку рискнуть своими жизнями, проверить их на неуязвимость.
— Неуязвимость? — переспросил Владимир.
— Да, неуязвимость, — повторил Егор. — Знаешь, много раньше, в детстве, лет в десять, — я был неуязвим. Тогда, я знал это точно. Так же точно, как то, что новый год пахнет мандаринами, а у новеньких сандалий был неповторимый запах кожаной новизны. Что день рождения — это еще не старость, а только рост. Тогда, я точно знал, что когда вырасту, стану именно тем, кем хотел быть всегда — зубным врачом…
— Что, серьезно?!
— Да. Чего ты смеешься? — обиделся Егор.
— Да ну… У тебя бы не получилось!
— Это еще почему?
— Ты же садист!
— Да пошел ты…
— Ну ладно… может быть, если только дергать…
— Кстати. Напрасно ты так думаешь…
— Шучу я! Просто я плохо представляю тебя в докторском халате со шпателем в руках, — сказал Владимир.
— Ну, тогда не щпателем, а ключом, — поправил его Егор.
Стеклов удивленно посмотрел на Биса:
— Что еще за ключ?
— Так, раньше, называли инструмент для выдергивания зубов, — пояснил Бис. — Так ты думаешь, у меня бы не получилось? — сказал Егор. — Думаешь, от того, что я в детстве был как белка в бешеном колесе, летящем с крутого откоса, у меня не могло возникнуть желания стать человеком самой тонкой и творческой профессии?
— А я и не говорил, что ковыряние в чужих гнилых зубах — это самая тонкая творческая профессия!
— Ты так подумал, — сказал Егор, — раз счел меня непригодным. У меня, между прочим, всегда была тяга к тонким и скрупулезным делам… собственно, как и подвижным спортивным играм. Во что тогда играли-то? — Егор задумался. — В «вышибалы»… в «догонялки»… в «войнушку»… во что еще?
— Вроде, все…
— А знаешь, тогда, в детстве, догнать меня, или победить, было невозможно… У меня всегда была хорошая координация, высокая скорость и точная моторика — попасть в меня мячом или… Чем тогда кидались во время игры «в войну»?
— Да всем подряд, — махнул рукой Стеклов. — Мы, кстати, делали такие бомбочки, из кусков пластиковой трубы, а чтобы летела хорошо, набивали ее сырым песком… Ох, как они летели! А если попадешь, вообще крышка!
— Да… а в меня попасть было практически не возможно. Я с грациозностью кошки мог увернуться от чего угодно! Я мог предугадывать направление полета «пуль», подстраиваться под ее траекторию полета и уклоняться. Как мне нравились скручивания и уклоны, движения, при которых тело послушно уворачивалось от смертельной опасности, как будто невидимая сила вела меня к победе, словно сверхчеловека, обладающего фантастическими сверхъестественными способностями. Мне нравилось это ощущение пресловутого шестого чувства, мгновенной взрывной реакции, ловкости и легкости, свободы духа, и превосходства над другими. Какая это свобода, когда в момент сражения, где, конечно же, речь не идет о жизни и смерти, и в любой момент, любое течение фантазии можно повернуть вспять, открутить назад, переиграть, начать сначала, почувствовать эту легкость, не чувствовать кандалы страха и позволить себе быть неуязвимым. Где не нужно ломать голову над правильностью маневра, и только собственная свобода солдата, как свободно падающей птицы, предопределяла исход боя, исход войны. В то время, эта свобода, казалась мне особенным природным даром, присущим исключительно мне… В то время, примеряя на себя чужие ситуации, представляя их случайное или, не дай Бог, трагическое течение, я абсолютно был убежден, и мог лоб расшибить, утверждая, что они, эти ситуации, не в коем случае не могут произойти со мной! «С кем угодно, но только не со мной!» — самоуверенно говорил я. Потому, что я готов к этому… А они и не происходили… Ну, разве что по какой-нибудь нелепой случайности, я мог пропустить в детской драке неожиданный удар в нос… Но и тогда я говорил: «И это — случайность!» — ни сколько несомневаясь в своей тогдашней неуязвимости… Пожалуй, это выглядело, равно тому, если бы какой человек утверждал, что никогда он не станет жертвой падающей сосульки, оттаявшей весенним днем на какой-нибудь крыше, потому что почувствовав падающую угрозу, он — сверхсущество, сверхчеловек, обязательно уклонится, немного раньше ее срыва, на мгновение, на миг, достаточного для ухода с линии огня…
— Да… в жизни все иначе, скажи?
— Иначе, — согласился Егор. — Тогда, мне многое казалось не так… — Егор замолчал, закурил сигарету, задумался. Вспомнил, как в детстве с упоением смотрел фильмы о войне. Юный Егор смотрел эти страшные фильмы и определенно точно знал уже тогда, что если (опять же, не дай, Бог!) завтра война, он буду отличным солдатом, способным как можно дольше не пасть ее многотысячной жертвой. Егор помнил об этом, и думал об этом не раз, но сказать сейчас об этом Стеклову Егор постеснялся, побоялся сглазить:
— Помню, в детстве, когда я смотрел фильмы о войне, я обратил внимание на то, что главные герои практически неуязвимы. Открывшееся мне прозрение, тогда представилось мне ни как следствие чего-то сверхъестественного, фантастического, а как следствие того, что герой главный — харизматичный,
