жесткий, верный, сильный, преданный Родине, справедливый… Пожалуй, это были основные черты характера героя, которые я для себя отметил. И это стало для меня важным, потому что я понял своим детским умом, что стать неуязвимым, можно лишь воспитав в себе неподдельную твердость духа летчика Алексея Маресьева, камышанина, кстати… и мужество Николая Гастелло, таранившего горящим самолетом колонну вражеской бронетехники…
— Говорят, сейчас все иначе… Вся жизнь иначе… — тоскливо сказал Стеклов.
— Вранье! — вспыхнул Егор. — Ничего не иначе. Все, тоже самое… И геройство тоже! И для этого совсем не нужно быть с млечного Криптона. Не нужны поражающие разряды молний, электрического тока, укусов насекомых или сок мишек Гамми… Нужно просто воспитать в себе все эти старые качества, присущие русскому человеку, сделать это сейчас, и очень быстро. А еще… теперь… здесь, на войне, я понял: здесь герои все, от первого до последнего солдата. И что, действительно важно, они оказались не такими как в кино — нефактурные, несправедливые, многие и вовсе не наделённые харизмой и силой. Они оказались хрупкотелыми, восемнадцатилетними пацанами, безусыми юнцами, но сильные духом, преданные дружбе и справедливо жестокими. Здесь, ими движет не преданность далекой и неизвестной Родине, а несгибаемая решительность и месть! Месть за погибших товарищей, за погибших друзей… Вот, это и есть тот натянутый нерв войны! Та главная движущая солдатская сила! Потому как любовь к Родине, похожа разве что на неразвившуюся мускулатуру крыльев муравья, и проявление этой любви стало стихийным и спонтанным, как забытое чувство долга. Вроде есть долг, но непонятно, перед кем… Ведь враг не явился внешним противником, не пришел из непонятно говорящей нацисткой Германии, он — внутренний, такой же, как порожденные в России скинхеды! Этого врага пустили сюда те, кто теперь прикрываясь ими же, наблюдает за всем происходящим из бело-кабинетных окон… Но то, что для меня когда-то было безмерно важным, здесь, сейчас, перестало быть таковым, оно стало обыкновенным и очевидным — герои повсюду! Ничего особенного… — Егор развел руками. — Представляешь? Ничего особенного! Потому что неуязвимость, здесь, явление не природное, не врожденное, это то, что рождается на дне открытых глаз, это живой страх, заражающий адреналином — мозг, руки и ноги… Неуязвимость — это следствие сознательного безумия! Сегодня, когда я смотрю фильмы военной тематики, я смотрю немного глубже… за спину главного героя. Обычно за ней, стоят все остальные… оставшиеся герои. И среди них неуязвимых нет… Сейчас, я здесь… на войне. Попав сюда, мое собственное ощущение и понимание природной и боевой живучести стало как-то ускользать от меня, уходить, что ли… угасать во мне? И, чем чаще происходят боестолкновения, чем чаще появляются человеческие потери, тем больше зерно страха и сомнения прорастает внутри меня… Конечно, я привык к ним, к боям, закалился; но я неуязвим! Страх смерти — он есть… хотя теперь, я не всегда испытываю его присутствие и близость. А они рядом… и страх, и смерть. И кто бы не говорил, что «страх смерти прямо пропорционален силе жизни…», моя неуязвимость несознательная, она включается, когда страшно, когда думать некогда. Но, едва возникает необходимость спровоцировать эту способность насильно, тут-то и появляется в желудке, тяжелое сомнение — страх, усиливающийся с пониманием возможной однократности ее использования, что в моем случае, более чем, очевидна… Вот он я… пышный и смелый солдат! Бегу, стреляю, понимаю значение всего и необходимость всего исполняемого. Ничто в моих поступках, в моих движениях и маневрах не является бессмысленным, все имеет свое значение, каждое действие, каждый выстрел — есть цель. Я бегу и уничтожаю врага, потому что он — враг! И все это ровно до того момента, пока я не оказываюсь у мертвого тела некогда живого товарища… В ту минуту, увидев страшное убийство, я начинаю осознавать, что несколько минут назад, несколько чертовых мгновений, предшествующих его неподвижному и бесчувственному состоянию, он делал шаг за шагом, что и я, и отдавая себе отчет, уничтожал врагов… Теперь он мертв… и вместе с ним умирает моя вера в устройство мира и блага человеческого, которое я здесь испытываемо защищаю. Тело мертво! Я уже не защитник! Я часть того горя, что будут носить в себе до скончания своей жизни близкие мне люди — мать, отец… жена… дети… сестры, братья. И я буду той самой невосполнимой пустотой, которая отныне поселится в их душах и сердцах».
Перед первыми появившимися домами, на окраине населенного пункта, саперы погрузились на бронетранспортеры и БТРы въехали в Петропавловское. На его деревенских улицах было не суетно. Люди были заняты своими делами и уже не смотрели на камуфлированных людей, как на лесных волков- мародеров, злоупотребляющих своей властью и властью смертельного оружия, распространяющих свое владычество на всю отвоеванную территорию. Не нужно быть гением, или иметь способности провидца (и так думал не только Егор), чтобы понять, что отношение чеченцев измениться к военным, если не будет допущено грабежей и деяний порочащие звание русского солдата. Что прифронтовое положение, в котором оказалось мирное население, корректировалось с введением и внедрением определенных условий военного времени. И пожалуй, самым грозным являлся введенный комендантский час. Все остальное, никаким образом не влияло на течение жизни и устои гордого кавказского народа. Беспокоящие же людей городские подрывы фугасов и обстрелы, безусловно, были не во власти военных, и происходили как неотъемлемые элементы любого вооруженного конфликта, где есть стороны — незаконная нападающая и законная обороняющаяся; и находящиеся в конфронтации друг с другом, они не имели друг к другу ничего кроме огня.
Въехав в населенный пункт, бронетранспортеры, ощетиненные стволами орудий, словно ежи иголками, не снижая скорости, на тех улицах, где это было возможно, пролетели на другую его окраину, в район моста через Сунжу, и застыли на широком пустыре. Стремительно выскочившие из-под «брони» люди, с этими самыми «иголками», растворились по земле. И Егору уже не оставалось времени думать о том, о чем он думал; что оказавшись неожиданно и внезапно на линии огня противника, его организм, становился безумным, и действовал практически самостоятельно, сам, — группировался, перемещался, выбирал цели, стрелял, думал, быстро ориентировался, стремительно принимал наиболее целесообразные решения. А очутившись вне эпицентра боя, на его окраине, Егор, вдруг понимал, что для того, чтобы заставить себя двигаться в самую гущу событий — к центру боя, необходимо приложить массу усилий. Не думал, и о том, что в двух этих разных состояниях, им испытываемых: подсознательного автономного характера и насильственного принуждения; разных по природе, была одна общая цель — остаться живым.
Сегодня, 25 февраля, разведка — без происшествий. С «Хрустального» (позывной — Ханкалы), забрали колонну. Козлова, вызвали в штаб, для выяснения обстоятельств обстрела, а при движении обратно, на КПМ? 57, Козлов, снова получил ранение — попав с колонной в гранатометную засаду. «Неуязвимый», черт возьми…
Егор уже засыпал, когда подошел дежурный по роте, растолкав за плечо:
— Товарищ старший лейтенант, к вам Бондаренко…
— Где он? — напугано, в полусне спросил Егор.
— На улице, в беседке… Попросил Вас выйти.
— Сколько время?
— Первый час ночи… — доложил дежурный.
Иван сидел на скамейке, довольный:
— Ты чего Вань, в такую рань?
— Есть кое-что! Пошли!
Шли долго. В темноте, еще не пробудившийся Егор спотыкался и почти беззвучно чертыхался:
— Черт, куда мы идем, Вань?
— В парк…
— На хрен, нам это надо?
— Сейчас узнаешь! — загадочно говорил Иван, будто оттягивал сладкую минуту. Иван остановился у экскаватора. Нежно засунув руку во внутренний карман куртки, достал смятую жухлую сигарету, настолько жалкую, что Егор сознанием представил и ощутил — 43 год… где-то в лесу… под Вязьмой, в землянке, с одной самокруткой на троих.
— Что это? Ты меня, что… в час ночи покурить позвал, Вань?
— Да! Ну, ты галдишь: хреново, хреново, крышу рвет… Вот я и подумал… поделюсь… с другом.
— Чем, Иван… этим? — Егор кивнул на сигарету.
