— А? — выдохнула ошалелая Шленская.
— В смысле вокруг меня пляшут. И никаких клиентов во-още! Разве что, — Даша вздохнула, — с тем, губастеньким, я бы пошла. У него точно нет сифилиса?
— Что? — выпучила водянистые глаза Мадам.
— ОК, об этом потом, — сказала певица. — Когда начинать? Я могу хоть сегодня!
— Сколько ты просишь? — клацнула хозяйка. Зуб Мадам не попадал на зуб.
Но тут Даша не знала, что отвечать.
Она понятия не имела, сколько берут нынешние стоящие звезды: десять рублей или десять тысяч? И не хотелось показаться дешевкой или, того хуже, отпугнуть и без того зашуганную ею Мадам высокой ценой.
— О гонораре поговорим после первого выступления, — выкрутилась Чуб («спрошу у Машки, сколько просить!»). — Успеете нарисовать афишу до вечера?
— А на афише-то что запечатлеть? Как тебя звать-величать, красота? — воскрес Лелик Брехов.
Его бледные глаза проснулись, и в них Чуб прочла любопытство и еще что-то — трудноопределимое.
— Изида. — Имя рыженькой «дочечки» было первым, что пришло Даше в голову. — Зовите меня просто Изида. Для близких — Пуфик.
— Нет, мне просто интересно, кто-нибудь когда-нибудь видел Лелика Брехова трезвым?
Чуб агрессивно усовершенствовала пудрой свой нос.
— Не-а. — Ее визави, Полинька по кличке Котик, потратила на предварительные размышления не меньше минуты. Она была честною барышней. — Но Лелик — племянник мадам Шленской, она его любит и никогда не прогонит. А тебя Мадам жуть как не любит. Так все наши барышни говорят.
— Знаю. Я же звезда. Звезд никто не любит, — спокойно сказала Даша.
— Я отродясь такого не видывала, — зашептала Полинька. — Ты всего неделю у нас. А все о тебе одной говорят! Все на Киеве. Я утром в кондитерскую к «Жоржу» ходила. Так продавщица о тебе меня спрашивала. Правду ли пишут, что у Изиды совсем голые ноги? Или это трындеж?
С некоторых пор Полинька охотно щеголяла «японскими» словами.
— Прикол, да и только. Я считаюсь примой только потому, что единственная на самом деле не стесняюсь показывать ноги! — прыснула Землепотрясная.
— И ты ну ни чуточки не боишься?
— А чего мне бояться? — удивилась Чуб. — У меня красивые ноги.
Она посмотрела через плечо — Котик Полинька была белокурой, как ангелочек, и немыслимо искренней. Она совершенно не умела врать, что при ее профессии полушлюхи могло б стать большим недостатком, кабы не компенсировалось с лихвой умилительной, трогательнейшей, детской наивностью.
Котик смотрела на Землепотрясную Дашу, как ребенок на рождественскую елку — с чистейшим восторгом. Оттого стала единственной из обитавших в кабаре «Лиловая мышь» особей женского пола, сдружившейся со звездой.
Остальные, по понятным причинам, ненавидели Дашу Чуб лютой ненавистью.
В первый же вечер взявшаяся неизвестно откуда, выскочившая, как черт из табакерки, Инфернальная Изида (во всяком случае именно это имя Даша прочла на аляповатой афише) довела их обычно сонную публику до предынфарктного состояния.
На следующий день душевно-любовный романс «Не уходи, побудь со мною», звучавший в исполнении Даши как отчаянный вопль: «Не уходи. Трахни меня еще раз. Не то я трахну себя сама», — стал притчею во языцех.
На следующий вечер крылатую фразу «Язык до Киева доведет» можно было перефразировать как: язык привел в их кабаре весь Киев!
На третий день, желая закрепить результат, Даша прошлась по Крещатику в шароварах, вызвав фурор. На четвертый — гласный киевской Думы Филипп Ясногурский заклеймил ее шаровары в статье, а Дашины голые ноги в мужских носках с подвязками появились в виде карикатуры в газете.
На пятый — с протестом против Дашиных шорт выступили блюстители морали и нравственности.
На шестой — мадам Шленской пришлось откупаться от властей, призванных эту мораль блюсти, а на седьмой (после того, как киевский поэт Мефодий Распятый возвеличил Инфернальную Изиду в стихах, окрестив ее «мессией грозного эроса») судорожно решать, не пора ли снести стену их зала и расширить его хотя бы до тысячи мест.
Жаждущие поглядеть на «мессию» стояли в проходах, сидели на плечах друг у друга. А не поместившиеся били окна кабаре и выкрикивали у входа неприличные лозунги, мешая поместившимся смотреть выступление.
И Даша так и не поняла, в чем дело: в голых ногах или все-таки в шортах, которые местные писаки именовали «мужскими кальсонами недопустимо короткой длины»? Но подозревала: танцуй она вообще без кальсон (как делали это еще в 1860 году исполнительницы запретного «безумия ног», осуждаемого Достоевским канкана), это не вызвало бы такого скандала, как покушение на нечто сугубо «мужское».
— Прими мои поздравления! У нас демонстрация. — В комнатенке, отведенной под уборную Инфернальной Изиды, образовался Лелик Брехов.
— Ты пьян? — принюхалась Даша.
— Я пьян, как фортепьян! — Лелик упал на диван.
Упавший был второй (мужской) особью, спевшейся с проклинаемой всеми блондинкой.
Любимый племянничек мадам Шленской сразу взял Дашу под свое покровительство. Причем выразил это преоригинальнейшим способом.
Первое, что Даша Чуб увидала, отработав премьеру и влетев в закулисье, были соленый огурец и стопарь коньяка.
— Опрокинь, — посоветовал ей поджидавший ее пианист (Как только успел скакануть сюда от своего инструмента?). — Закусывай, закусывай. У меня завсегда в фортепьяно банка огурцов припрятана.
— Поэтому оно так дребезжит, — расчухала Чуб.
И подумала: «Он в меня влюбился!»
— Давай корсет расшнурую, а то запарилась вся, — заботливо предложил Лелик.
И Даша подумала: «Нет… Он — голубой».
— А ты ешь огурец-то, ешь, и без того худенькая такая — одни глазищи, — сказал Лелик.
«Я??? Худенькая!!!» — подумала Чуб.
И в тот же миг полюбила голубого, как брата. А за компанию с ним и нелюбимое Прошлое.
За всю ее двадцатипятилетнюю жизнь в настоящем никто никогда не называл Дашу худенькой!
Но здесь, на фоне коровообразной подтанцовки, Землепотрясная впрямь была самой стройной — ну просто Майей Плисецкой!
Что же касается Лелика, чуть позже Даша смекнула: ни голубизной, ни натуральным амуром тут и не пахнет — все проще.
Просто до появленья Инфернальной Изиды Лелику было отчаянно скучно жить, а с ее появлением вдруг стало весело.
Он ржал и теперь.
— Ты о какой демонстрации ржешь? О революционной? — озаботилась Чуб.
— Революционная проходит неподалеку от университета, — скорчил рожицу Лелик. — Смех да и только — пять человек. Я был там, выступал с речью. Сказал им: пока наша Зи-Зи не прикроет свои голые ноги, никому нет дела до ваших требований. Все у нас. Народ требует ног! Все студенты, что к нам не попали. Тетенька пьет валерьяновые капли. Говорит, не знаю, что делать, они вот-вот разнесут заведение. Хотела отменить твое выступление, но тогда они точно разнесут заведение. А когда в Киев пожалует царь, полный кунштюк выйдет. Царь-то у нас богомольный, несовместимый с ногами.
— Царь? — заволновалась Землепотрясная. — А моего губастенького среди демонстрантов случайно нет? — бросилась она к окну.
