наделы сожмем у себя в руках еще десятин на двести…» — «А люди?» — «А люди спасутся мной, а там уж не наше дело. На свете каждый сам за себя, бог лишь за всех единый…» Трудно Кузьме, устал он сидеть, в угол плечом ввалился. «Тятя, давайте хлеб раздадим всем, кому смерть приходит…» — «Кузя!..» — «Можешь, тятя, давай…» — «Кузя, ты что, сыночек?!» — «Слышишь, тятя, давай отдадим!» — «Задаром, что ли?» — «Задаром…» — «Цыть, сопляк, не смирился ты, Гордец! Пропадешь ты, выродок мой! Так над отцом смеяться!..» — «Уйди! — прошептал, слабея, Кузьма. Уйди!» Засвистели двери… «Муку забери!» Метнулся Кузьма, мешок уцепил руками, свалил его, покатил за порог сквозь сени. Сорвал завязку, грудью в сугроб столкнул с крыльца и сам повалился следом… «Уйди! Навсегда! Не хочу твоего… ничего, что содрал ты с кровью!.. Отзовется тебе, отольется тебе… тебе и другим, на свете!..» Можно даже уснуть на ходу, ступни бы если так не ломило. Идет к колодцу. На холоду его совсем покидает сила. Легкий, он виснет на журавце, пока не сорвет с ледяного припая. Белеют пятнышки на лице, и сон приходит, глаза слипая. «Эй, в колодец слетишь, сосед!» — «Федя!..» — «На срубе уснул. Гляди ты!..» Федор Бабаев и сам присел на край колоды, глаза закрыты. Они, себя тормоша, берут воду, в каждом ведре по кружке, несут, совершая великий труд, идут, мешая уснуть друг дружке… В марте семнадцатого числа Волга проснулась, вздохнула Волга, лед разорвала и понесла. Как ты, родная, томила долго! Бушует над Волгой ледовый гром, крыги на острова полезли. Быково дышит распухшим ртом в жару голодной своей болезни. Кузьма, отталкивая полусон, шатаясь, шел добирать солому, раз десять с охапкой садился он, пока проходил от сарая к дому. Наташа, держась рукой за шесток, затапливала от последней спички, слушала: булькает кипяток, — рогач покручивала
